Распутье
Шрифт:
– Помолчите. Неудачи тянутся от вас, а не от нас, товарищ Никитин, – сдерживая неприязнь, ответил Лагутин. – Выходит, мы верим вам, а вы нам нет. Но если мы перестанем верить вам, то вам долго в кресле не усидеть.
– И это говорит коммунист? Билет на стол!
– Не вы мне его давали, давали солдаты-коммунисты. Если они потребуют, тогда им и отдам.
– Хорошо-о! Сговорились! Об этом поговорим позже. Даже, может быть, много позже. Сейчас не до споров, – немного отступив, с угрозой проговорил Никитин. – Приказываю Бережнова поймать и расстрелять. На этом закончим разговор. Слышите, как гудит народ?
– Слышим, вот я выйду сейчас и расскажу правду народу, как это делает Ленин, а не вашу полуправду, – шагнул к двери Шишканов.
Никитин загородил ему дорогу.
– Если вы оговорите меня, а выгородите Бережнова, я вам твердо обещаю уничтожить вас обоих. Пока сила на моей стороне.
И Шишканов спасовал, проще сказать, струсил. А Лагутин – это не защитник Бережнова, все знают их побратимство. Может только все испортить и себя поставить под удар.
– Так что же, выходит, я должен быть двоедушником? Вы виноваты, а все свалим на Бережнова!
– Это самое и выходит, что я не был виноват и не буду виноват ни при каких обстоятельствах! – с нажимом сказал Никитин.
– Но ведь это же партийное двоедушие. Это же потеря человеческого лица, как сказал бы Арсё.
– Пусть даже так, но, когда надо, можно и покривить душой.
– И этому учит нас коммунист! Ты слышишь, Петро? Мы с вами, Никитин, давно враги. Враги с первого знакомства. Так останемся ими до конца. Не партийными врагами, а личными.
Шишканов оттеснил Никитина от двери, вышел на крыльцо, где его встретили озадаченные партизаны, долго стоял, чуть покачиваясь, наконец, пересиля себя, проговорил:
– Случилась промашка, Бережнов оказался не тем, за кого мы его принимали.
Да, он предал Бережнова. Но понял, что так надо. Поссорить партизан с членом Временного правительства – это равносильно сделать их врагами этого правительства. Махнул рукой, медленно повернулся и ушел в дом. Устина сделал бандитом. Загремели проклятия вслед Бережнову, клятвы, что они его убьют.
– Когда дело касается большой политики, такие, как Бережнов, мало чего стоят, – усмехнулся Никитин. – Вы правильно сделали, что обвинили Бережнова.
Лагутин тяжело молчал, уронил пудовые руки на колени, прикрыв глаза, замер в напряженной позе.
– Мне понятно, что отверженными могут быть генералы, да и то не все, но сделать мужика отверженным – мне это непонятно, тем более такого боевого офицера! Вот с чего начинаются войны. Они начинаются с непонимания друг друга или взаимной ненависти. Словом, они начинаются с глупости или с желания ограбить ближнего. Что будем делать с Устином? – повернулся к Лагутину Шишканов.
– Не знаю. Вы объявили его бандитом, чего же теперь спрашивать меня? Делайте, что ближе вашему сердцу. Кузнецов, Хомин, Мартюшев – это бандиты, они и без войны были бандитами, а этого мы сделали сами. Сами сделали, самим и убивать придется.
Никитин вышел к партизанам, выступил с речью, призывал бороться с врагами России, бандитами, японцами и белогвардейцами. Преклонил колено перед убитыми, даже каждого поцеловал в лоб. Приказал хоронить в братской могиле как павших от рук бандита.
– Я пошлю к Устину Арсё. Зови его! – сказал Шишканов.
– Посылай. Но только зачем? Устин воевать против нас не будет. Даже Никитина оставит в покое, если, конечно, мы его оставим в покое. Дадим времени рассудить его.
– Есть разговор, что Арсё встречался с Журавушкой.
– Да, встречался. Побратимы. А потом, Арсё не считает Журавушку предателем. Поэтому, чтобы не случилось второго разговора, не надо посылать Арсё к Устину.
Бережнов не торопил коня, ровным шагом ехал по тропе, что вела в их старое зимовье. Даже дважды сбился с тропы, забыл очертания сопок, забыл и долинку, где было их зимовье.
Никитин – это его злой рок, это его судьба. Не сдержался. Но ведь Никитин точно бы его убил. Не он, так партизаны. Поздно раскаиваться. Назад тропы нет. Бандит, теперь обычный бандит. Раньше был человеком вне закона, а теперь обычный бандит. А что хуже, что лучше? Один черт. Придется жить одиноким волком, чтобы спасти свою шкуру. Одинокий волк…
На тропу вышли трое. Винтовки наперевес. Где-то рядом должно быть его зимовье. Значит, эти тоже бандиты. Поджидали Бережнова. Вот и друзья нашлись. Узнал Валькова, этот из Ивайловки, а второй – из каменских. Дружки Кузнецова. Последнее время он приумолк. Летом пограбил яковлевских мужиков, осенью корневщиков и где-то затаился в тайге. Кузнецов сейчас из дезертира превратился в политического деятеля и выступает под затертым флагом анархизма, который когда-то перехватил из рук Коваля. И когда он перестал грабить знакомые деревни, как ни странно, у него оказалось немало сторонников, которые при случае даже прятали бандитов. Совершенно разошелся с Юханькой, считая его двоедушником. Было несколько стычек, где хунхузы убивали бандитов.
– Стой! Бросай оружие! – хмуро приказал Вальков-младший. – А, Устин Бережнов, вот это добыча! Кузнецов давно намылил для тебя веревку за нашего вождя Коваля.
– Ого, у вас уже и вожди есть! Уж не собираетесь ли вы объявить крестовый поход на Москву? – снимая винтовку, чтобы отдать ее бандитам, спокойно говорил Устин.
– У нас всё есть! Вольные партизаны давно готовы двинуться на Москву. Пошевеливайся, бандюга!
Не брось этого слова Вальков, Устин сдался бы, сходил бы к Кузнецову, чтобы кое о чем переговорить. Возможно, даже ушел бы в их банду. Ведь и волку в одиночку жить трудновато. Еще не сойдя с седла, в одно мгновение он выхватил маузер и выстрелил. Бандиты упали, будто скошенные травы. Покатились по сухой осенней листве. Убиты.
Над тайгой солнце, последние мазки осени. Липкая паутина еще висела на ветках, последние бабочки еще порхали среди последних цветов. На сопке пересвистывались рябчики. Вдали ревел изюбр. Со стороны зимовья раздался выстрел. Устин тоже выстрелил. Дал ответ, мол, всё в порядке. Забрал винтовку, а те, что были у бандитов, забросил в заваленный листвой распадок. Взял Коршуна в повод, свернул с тропы и целиной объехал зимовье. С сопки видел, что рядом с их избушкой вырос еще пяток, из труб мирно курились дымы, толклись люди. Одни кололи дрова, другие собирали, третьи уходили на посты. Застонал. Теперь и бандиты его не примут. Скоро узнают, чья это работа. Осталось только податься к хунхузам. Устин не любил одиночества, привык быть среди людей. Теперь один. Но надо и к этому привыкать.