Распутин
Шрифт:
За густо разросшимися кустами боярышника послышался исступленный кашель, чиханье и сердитое ворчанье, и к беседке вышел Агапыч, медно-красный, с налитыми глазами.
— Самовар готов, барин… — прохрипел он. — Пожалуйте… И, махая руками, снова залился кашлем.
— Кавалье, ангаже во дам! [35] — провозгласил Володя, подставляя руку калачикам смеющейся Марии Ивановне, и сказал деловито Тане: — Ищите себе другого кавалера, Таня, — я занят, не имею возможности…
35
Cavali`ers, engagez vos dames! (фр.) —
Все двинулись стрельчатой, полной зеленого сумрака и острых стрел солнца аллеей к дому. Марья Ивановна участливо говорила с Агапычем о его немощах и обещала выслать ему хорошей травы от кашля. А Галактион Сергеевич с грустью и любовью смотрел вокруг — ведь он вырос в этих аллеях! — и старался побороть в себе опять и опять поднимающееся сожаление о том, что он готовился сделать. Ведь упустишь — не воротишь! Ведь обстоятельства всегда могут измениться: у мама есть вот один выигрышный билет — кто знает, а вдруг возьмет да и выиграет?.. Наконец, он может похлопотать о месте в Петербурге — связи ведь остались… В конце концов нужно ведь очень немного, чтобы удержать этот уголок за собой. И если продать весь этот кирпич от развалившихся служб — его масса! — то можно даже произвести и необходимый ремонт во флигеле. И опять будет свое гнездо… И мама не будет так огорчаться и плакать, бедная. Неловко, что потревожил напрасно людей? Но, Боже мой, это все люди хотя и не его круга, но очень порядочные и милые — они, конечно, поймут…
Все вошли в небольшую столовую, где среди разномастной посуды буйно бурлил видавший виды самовар. И обои в наивных побледневших цветочках, и мебель — все было тут очень поношено, все говорило о давно пролетевших годах, но все, каждый уголок, каждая мелочь, было полно давних и теплых воспоминаний, все было родное. И в широко раскрытые окна слышалось пение птиц, и потоками лился солнечный свет, и рдели на старом истертом полу теплые солнечные пятна. Нет, решительно не только он не может, но и не должен продавать этого милого уголка!..
— Милости прошу, господа! — вежливо и ласково рассаживал он гостей вокруг неуверенно стоявшего на своих ножках стола. — Таня, вы, пожалуйста, хозяйничайте, а вы, Марья Ивановна, садитесь вот в это кресло: оно очень покойно — в нем сиживала моя матушка. А вот скамеечка, что под ноги ставила, затерялась… Пожалуйте, господа!
Гости весело принялись за чай, яйца всмятку, темный мед Агапыча с мертвыми пчелами и всякую другую простую, но удивительно теперь вкусную снедь.
— А вы знаете, Иван Дмитриевич, — рассматривая свои чудесные ногти, сказал Галактион Сергеевич. — Ваша мысль посмотреть землю и у Морозихи я нахожу весьма удачной. Здесь, знаете, у вас будет масса лишней возни: ведь здесь прежде чем строить что-нибудь, надо многое разрушить и расчистить. А это будет стоить больших денег и еще больших трудов. Как человек порядочный, я не должен вводить вас в эту невыгодную сделку…
Володя насторожился и, бросив есть, выжидательно смотрел на отца. Галактион Сергеевич смутился…
— Разрешите по старой дружбе прийти к вам на помощь… — задребезжал вдруг своим старческим смехом Иван Николаевич. — Видимо, продажа Подвязья опять откладывается на неопределенное время? Так?
— Если… если мои покупатели не будут очень в претензии на меня… — смущенно сказал Галактион Сергеевич и вдруг улыбнулся какою-то беззащитной улыбкой.
— Да нисколько! — отозвался Митрич, поняв наконец. — Напротив… Вы здесь, а мы у Морозихи…
— Таня! — строго сказал вдруг Володя.
— Что такое?
— Говорил я вам или нет — отвечайте по чистой совести перед всеми! — что отец мой самый лучший из всех смертных в нашей Окшинской земле? Да или нет?
— Говорил… — улыбнулась Таня.
— Убеждаетесь вы теперь собственными глазами, что и в этом — как и во всем — я прав?
— Я и раньше в этом никогда не сомневалась…
—
— Пошел!.. Пошел прочь, сумасшедший! — отбивался тот и, оттолкнув сына, отошел к окну и сквозь набежавшие слезы стал смотреть на грустные развалины своего дедовского гнезда.
Володя исполнил вокруг смеющегося стола танец апашей. Все вокруг дрожало и звенело, и золотистая пыль закружилась в солнечных лучах.
— Таня, вы должны быть счастливы в этом прекрасном монрепо, [36] обещаю вам — вы будете некогда счастливой помещицей! — сказал Володя. — Но не забывайте, прошу вас, то, что я не раз говорил вам о пирожках: этому пункту я придаю особое значение… И я буду есть тут с добрыми соседями свои дыни, а на конвертах с их семечками буду писать: съедена такого-то числа, участвовал такой-то. А вы будете бранить меня за продавленный стул… Антандю? [37]
36
Mon repos — мой отдых, покой (фр.).
37
Entendu? — Договорились? (фр.).
Все радовались этой отсрочке неизбежной развязки долгой драмы и смеялись. А со двора — теплого, солнечного, сонного — несся бешеный кашель и чиханье.
— Пчих!
— Кудак-так-так!
— Пчих!
— Кудак-так-так!
— И скажи, пожалуйста, что за окаянная птица! А? — хрипел Агапыч натужно. — Может, тысячи разов слышала — нет, знай все свое… Пчхи!
— Кудак-так-так!
— Тьфу, дьявол бестолковый! И в петуха полетел кирпич…
XXXII
У ОДНОГО КОЛОДЦА
Еще зимой уехал Григорий Николаевич к самарским сектантам, с которыми он раньше был знаком только по переписке. Его глубокая религиозность, его кротость, его простота, его нищета, его полная свобода от всяких мирских соблазнов сразу пленили братьев, и всюду и везде он был желанным гостем у них, и беседы на евангельские и вообще религиозные темы шли у них беспрерывно то в самой Самаре, то в одной деревне, то в другой. И ему жизнь среди братьев была чрезвычайно по душе. Взаимопомощь была очень развита между ними и в связи с их трезвостью и трудолюбием чрезвычайно способствовала процветанию их хозяйств. Деньги как будто плыли к ним сами. И наиболее чутких и религиозно настроенных это даже тяготило.
— Все словно бы ничего у нас… — говорил старый и благообразный Никита, у которого жил Григорий Николаевич. — Только вот от богачества отделаться никак не могу…
И на добрых голубых глазах старика налились слезы.
Сын небольшого петербургского чиновника, Григорий Николаевич деревни и народа совершенно не знал. То, что успел он увидеть из жизни народной в редкие наезды к Сергею Терентьевичу, вызывало в нем своей дикостью и грубостью недоумение, пугало его, и он прямо не знал, что думать. И вот теперь он попал на островок какого-то совершенно другого народа, честного, трезвого, чистого. Невольно вставала жуткая мысль: те остались в лоне церкви — ее врагом Григорий Николаевич не был ни в малейшей степени, хотя многие явления современной церковной жизни и омрачали его, — и вот они заживо разлагаются, а эти ушли от нее и точно воскресли. Это резало глаза, и он никак не мог решиться установить тут связь причины и следствия… И впервые своими глазами увидел он то напряжение души народной, то искание правды, о котором он раньше только смутно слышал. Из деревни в деревню и из города в город ходили тайно представители всевозможных вероучений, и люди собирались вместе, и велись долгие напряженные беседы на самые важные и для Григория Николаевича темы.