Распутин
Шрифт:
— А для чего вы так пишете?
— А чтобы малограмотным читать было легче. Надо же войти в их положение… — отвечал старик. — Ведь мы рассылаем эти послания наши по всей России, и в Румынию, и в Канаду, и в Галицию. Надо, чтобы все люди познали истину, чтобы все соединились… А потом и на тот еще случай, если бы слуги антихристовы стали доискиваться, кто писал, — у нас много таких случаев было — так чтобы не видно было, чья рука. Ну, позвольте, я теперь прочитаю…
Он надел сильные очки с большими толстыми стеклами в грубой металлической оправе, подвинул к себе лампу и, раскрыв маленькую тетрадочку, отодвинул ее от себя на всю длину руки.
— «Объявление от Бога, воскрешающего мертвых, на весь сей адски возмутившийся, сатанинский мир! — раздельно прочел он, торжественно и грозно. — Вот тьма покроет всю землю, и омрачатся все народы,
После сего он опять сделает новую землю, гораздо лучшую, для их жизни и так далее. Он станет по временам переделывать землю все лучше и лучше, до бесконечного, уму непостижимого совершенства и жить на ней нескончаемо вместе с бессмертными людьми…»
— Да откуда вы все это взяли? — нетерпеливо перебил зять Никиты Кузьма, нервно теребя свою темную густую бородку и хмыкая носом. — Все это выдумка одна и ничего больше…
— Все из Святого писания… — отвечал старик, — но больше всего из «Книги с неба». Так мы зовем Апокалипсис… — пояснил он. — Только дозвольте мне дочитать все, а там побеседуем и проверим все: тут, почитай, при каждом слове есть ссылка на писание, откуда что взято…
— Читай, читай… — раздались голоса. — Ты погоди, Кузьма: дай, старичок все обскажет…
— «И блажен тот, — продолжал опять старик громко и проникновенно, — кто в нынешний бой Еговы с сатаной, света с тьмой, бессмертия со смертью потрудится для Еговы, Бога мира и любви, среди нынешнего смертного человечества, возмутившегося от множества разных «истинных» вер, трансцедентальных философий двуногих псов, сатанинских дипломатов и игроков в пушечное мясо и в жестокое бесчеловечие всемирного раввина Ротшильда, бесчеловечных богачей, вельмож, князей всяких вер, которые, поживя всласть и в страсть, поигравши в комедии, балы, канканы, в доскопоклонство, здохломольство, в сатанинские, грехопотачные таинства и в пушечное мясо, отправятся в золотых гробах с венками в рай своей леригии. Братья, все человеки! — горячо воскликнул старик, читая. — Бросайте скорее все и всякие отдельные или сатанинские веры, хотя бы они были сочинены светлыми ангелами, ибо объявляю вам, что всякий воспротивившийся сей миротворной леригии и не пожелавший отстать от деспотизма, убийства, грабежей, лихоимства, от мракобесных, перегородочных леригии своих, будет лишен жизни вечной! Соединяйтесь, братья, соединяйтесь! Соединяйтесь, и не будет тогда ненависти между племенами и леригиями, и установится всеобщее о Егове братство, любовь, мир, свобода, радость и благоденствие всех людей… Ты же, Боже бессмертия, — воскликнул проповедник со страстной верой, — Боже мира и всемирно-братской любви…»
Вдруг в завешенное окно раздался тревожный стук. Все вздрогнули и тревожно переглянулись. Никита, как бы прикрывая рукою Евангелие, приподнял ситцевую занавеску, но в то же мгновение в сенях раздались быстрые шаги, и в избу вошел молодой парень с энергичным и смышленым лицом.
— Мир вашему собранию! — едва переводя дух, проговорил он.
— А-а, Вася… — сказал Никита. — Ты что, голубь?
— Орлы, дедушка… Сейчас становой с урядником сюда выедут… — пресекающимся голосом ответил Вася. — Я верхом прискакал упредить.
Не то про гостя-то с чужой стороны пронюхали, не то еще что… Сейчас выедут…
— Ах ты, грех какой!.. — послышались голоса. — Делать нечего, надо расходиться… А то опять земский оштрахует за незаконное сборище, а то и вшей посадит кормить…
— Жаль, очень жаль… — проговорил приезжий старик, вставая. — А делать нечего… Может быть, нам не удастся переговорить еще с вами о том, что так дорого всем нам, так прошу вас, братья, простить меня во имя Господа, ежели я кому сказал что напротив… Но может, Господь даст, мы еще побеседуем…
— Ты нас прости, старичок, ежели в чем мы не так потрафили… — раздались голоса. — Все люди, все человеки…
Собрание быстро расходилось.
— Ну, пойдем и мы, брат… — сказал Никита старику. — Надо вас прятать. Надо отвезти пока что в Белый Ключ, а завтра на светку в город. Теперь следить будут, побеседовать не дадут… Пойдемте…
— Так я вам наши книжечки хоть оставлю… — сказал, выходя на улицу, видимо, огорченный старик, приехавший сюда для проповеди мира и единения с далекого юга. — Прочитайте, проверьте по писанию и отпишите нам… Только опять прошу, дорогие братья, не имейте на нас сердца, если там будет что не по-вашему. Мы ищем Бога, как умеем, чистым сердцем, а если в чем ошибаемся, укажите, мы обсудим, подумаем…
Чрез четверть часа, не успел Кузьма с гостем выехать за околицу, как с другого конца деревни въехала в улицу пара лошадей с подвязанным колокольчиком. Спрятавшиеся за плетнями сектанты из соседних деревень при слабом мерцании звезд разглядели в кошевке две темных фигуры. Медленно проехав деревней, сани повернули к избе старосты. А сектанты тотчас же пошли по своим деревням, чутко прислушиваясь, не нагоняет ли кто их сзади, и при каждом подозрительном шорохе прячась в придорожные, занесенные снегом кусты…
XXXIII
ГОЛОД
С востока из степей между тем приходили в Самару все более и более тревожные вести о растущем там голоде. Ни Григорий Николаевич, ни сектанты решительно не могли взять этого в толк: по правую сторону Волги урожай был отличный, от хлеба ломились житницы, и по рублю за пуд его можно было иметь буквально сколько угодно, а по сю сторону реки был голод, люди болели, умирали и за гроши распродавали буквально все, превращаясь в нищих на долгие годы, если не навсегда. Что стоило, казалось, правительству закупить хлеб на правом берегу и перебросить его на левый, чтобы спасти миллионы людей от мучительных страданий и смерти, а огромный край от гибели. И никто не понимал, что это было: легкомыслие, глупость, беспечность или были тут какие-то очень серьезные причины, которых эти люди по своей простоте не понимали?
Братья не раз собирались вместе, чтобы обсудить, что им делать, как помочь голодающим. И наконец, решили, чтобы Григорий Николаевич, как человек бывалый, с Никитой ехали бы туда посмотреть на месте, что и как можно сделать…
Чем дальше они ехали этими редко населенными степями на восток, тем страшнее и страшнее становилась картина бедствия, постигшего этот благодатный край, прелестные места, которые так заманчиво были описаны некогда С. Т. Аксаковым. Страшная засуха — она вследствие хищнического истребления лесов стала тут постоянной гостьей — выжгла все: и хлеба, и корма, а так как лесов теперь здесь почти уже не было и топили кизяком, то засуха уничтожила и топливо, и к страшному голоду прибавился и жестокий холод: морозы тутбывали иногда жестокие, настоящие сибирские. Еще с осени перепуганные крестьяне — русские новоселы, татары и башкиры — стали распродавать свой скот: предложение его на базарах было так велико, что фунт говядины продавался по одной-две копейки, а лошадь шла за два-три рубля. Для того, чтобы зимой не замерзнуть, соседние семьи заключали между собой договоры в том, что обе семьи переселялись в одну хату, которая попросторнее и потеплее, а другую хату разбирали на дрова. И вот в этих перенаселенных избах в тихом ужасе жили изо дня в день голодные люди, слабея с каждым днем все более и более. Среди зимы, конечно, как всегда, появилась цинга. Вонь от цинготных была так ужасна, что даже привычные ко всему люди, и те испытывали головокружение от нее и, если было куда, бежали прочь. Но большинству деваться было некуда, и они в этом ужасающем зловонии проводили дни и ночи. Потом, под весну вспыхнул и тиф.