Распутин

Наживин Иван Федорович

— Дурак, болван, осел! — повторял он сотни раз. — Так сглупить… Ночевавший с ним исправник смеялся.

— Ну, брат, брось ты свои причитания… — сказал он наконец. — Этим горю не поможешь, а кроме того, генерал наш уж забыл, вероятно, про твои оплошности… А ты вот что лучше скажи мне: много ли у тебя в участке этих приезжих тиньтиллигентов осталось? Я думаю сделать папаше — так звали тут губернатора — представление, что ввиду близости нового урожая господ приезжих можно дольше и не задерживать. Ты на этот счет как смекаешь?..

— Из них немало больных, раз… — сказал земский: он в политике всегда разбирался плохо… — А затем надо же все им ликвидировать… Вот докормят последние запасы, долечат, тогда и конец…

— А я думаю, что пора и по домам… — сказал исправник. — У нас в Белебее, милый человек, прокламашки нашли, да

такие ядреные, что дух захватывает… Это, конечно, дело их рук, ибо наши вахлаки в этих делах неопытны. Я говорил с князем Мирским и дал ему понять, что сотрудникам его сиятельства пора подумать и о своих личных делах…

— Ну, я не знаю… — сказал земский, с хрустом ложась на сено. — Делайте там, как хотите… Только опять не пришлось бы звать их и на будущий год: полей и половина не засеяна…

Исправник перестал разговаривать с дураком. Он тоже лежал уже на постели и, усиленно затягиваясь крепкой папироской, думал о чем-то.

— А я вот что подумал… — сказал вдруг земский тихо. — Едет он сюда от самого Пьяного Бора, от Камы, и проедет так, говорят, до Уфы. И везде на подставах стоит по несколько троек. У нас тут лошадей вот продержали более двух недель. И это в самый сев!.. Барышни все, говорят, получают по пяти целковых суточных, и, несмотря на то, что гонят на крестьянских лошадях, говорят, и прогонные все получили. Затем сам, конечно, огребает все, что полагается, а у него чин-то какой! Подсчитал я это все легонько и думаю так, что доставка этих сорока тысяч от государыни к нам обойдется нам никак не меньше двухсот тысяч. Вот это так номерок, а?

«Экая балда!..» — подумал про себя исправник, сильно затянулся и с холодком в голосе отвечал:

— Ну, это там, в Петербурге, им виднее. Наше дело только встретить с честью и с честью проводить…

— Нет, я так, к слову только…

— Ты вон тоже к слову хотел Марью Сигизмундовну на другой конец села угнать… — сказал исправник со смешком в голосе. — Надо, брат, быть… поаккуратнее… Ты тоже земский ведь… Ну давай, однако, спать… Спокойной ночи…

— Спокойной ночи… И дернул тебя черт опять про Марью Сигизмундовну напомнить… Ведь как все шло хорошо, и, не угодно ли, под самый конец так опростоволосился… Но… неужели она все-таки с ним… того?..

— Но… но… поехал! Спи давай лучше — завтра рано вставать надо…

— И хоть бы вез одну… — не утерпел земский. — А то целое стадо, точно паша какой… А говорят там: Распутин…

Исправник промолчал.

А наутро — оно выдалось опять солнечное такое, веселое — после оживленного и обильного завтрака снова полетели по удивленным деревням и пустынным проселкам урядники, стражники, десятские с выпученными глазами, толстый, воняющий пивом становой, который прилетел в ночь со следующего этапа, где он готовил встречу высокому гостю, исправник на своих кругленьких буланых вятках, а за ним благодушно следовал хорошо отдохнувший пухлый и розовый генерал с тонкой и корректной Марьей Сигизмундовной и еще три коляски с светлыми девицами, которые щебетали по-французски, любовались степными далями и смотрели на мужиков в золотые лорнетки и, когда те решались им поклониться, приветливо отвечали им на поклон…

А в холодной сидело четверо мужиков, особенно настойчиво просивших об освобождении своих лошаденок. Они смотрели, теснясь, в оконце холодной на торжественный поезд и, качая кудлатыми головами, вздыхали:

— Эх, замучают лошаденок!..

И когда чрез докторшу, и попа, и писаря распространился по селу слух, что никакой золотой грамоты нет,что генерал приехал устраивать для ребят ясли,мужики обиделись:

— Какие-таки ясли? Чай, они не скотина в яслях-то есть, а тоже такие же хрещеные… Придумают тожа: ясли!

Докторша очень смеялась этому и жалела, что нет у нее умения литературно писать: вот бы все это описать да послать в «Русские ведомости»!..

XXXV

ЛЕСНАЯ ЯРМАРКА

Вековые леса, купленные за Ветлугой Степаном Кузьмичом, за зиму были повалены, обтесаны в длинные балки и вывезены на берег глухой лесной речушки Нёнды. Мужики, сделавшие эту огромную работу, все время жили в крошечных черных и душных землянках, где ела их вошь, болели от вечного дыма глаза, и от копоти были они похожи на негров, на смешных негров в рваных полушубках и подшитых

валенках, с грязными лохматыми бородами. И одного из них придавило упавшей лиственницей, трое схватили лихую чахотку, один, заблудившись, весь обморозился, но эти тяжелые случаи не смущали этой лесной армии, и затемно с топорами за рваным кушаком и звенящими пилами на плече выходила она как ни в чем не бывало на свой тяжелый труд. И когда весеннее солнце растопило эти огромные массы снегов и загуляли лесные речушки, вся эта трудовая рать, вооружившись длинными баграми, валила тяжелые и пахучие балки в ледяную мутную воду Нёнды и шла берегом за ними, следя, чтобы они по пути не застревали по затопленным кустам. При впадении Нёнды в Ветлугу крестьяне под руководством Щепочкина и Тестова ловили балки, вязали их в ледящей воде под пронизывающим ветром в огромные плоты, посредине каждого такого плота ставили шалашик, в шалаше налаживали очаг, а около шалашика для красоты воздвигали высокий шест с елкой и пестрым флажком наверху. Вслед за лесными речушками надулась и Ветлуга, залила леса и поля и подняла на себя эти огромные плоты. Мужики-сплавщики, попрощавшись с родными, разобрались по плотам. С великим шумом и гамом были сброшены последние чалки, плоты заколыхались и с тяжким напряжением были выведены артелями на средину буйно гуляющей реки, на стрежень, где главные сплавщики попрощались с товарищами и те в лодках вернулись на берег, весь занятый народом. Сродственники кричали вслед последние наказы, махали шапками, бабы плакали и сморкались в передники, а сплавщики, сняв шапки, долго и усердно крестились на золотыми звездами сиявшие кресты родного погоста над седым разливом реки: кто знает, приведет ли Господь увидать еще раз свои места? В путине тоже всяко бывает…

И день за днем и ночь за ночью огромные плоты, скрипя, все плыли и плыли по широкому разливу Ветлуги, держась самым стрежнемреки, и зорко следили опытные плотовщики, как бы не загнало их на полую воду: обмелеет тогда плот где-нибудь в кустах, и будут хозяевам большие убытки, а им позор и поношение, да и утрата заработка, ибо за такие дела их тоже по головке не погладят. И опять ела их вошь, и, случалось, трепала жестокая лихорадка, и слепила порой буйная вешняя вьюга запоздалая, и сколько раз, оступившись, купались они в ледяной воде, но Бог милостив, плоты плыли один за другим на низ, к матушке Волге кормилице. С берегов гулявший по случаю Святой народ махал им шапками, белые колоколенки провожали их красным звоном — по воде-то его и-и как далеко слышно… — иногда пробегал мимо, лопоча колесами, пароход, тянулись по берегам бесконечные лесные пустыни, а они все плыли да плыли, день за днем и ночь за ночью. И вошла уже Ветлуга в свои берега, и заметно посветлела мутная вешняя вода, и пышно зазеленели пойменные луга, и оделись леса, когда они наконец в середине июня выплыли на широкую Волгу под деревню Мамариху и село Покровское, чуть повыше Козьмо-демьянска города.

Щепочкин и Тестов — они уехали передом, — исхудавшие от бессонных ночей и от волнения за судьбу плотов, еще издали увидали отМамарихи на концах длинных шестов свои значки, радостно крестились и шептали горячие молитвы. И как только с немалыми трудами подчалили плоты к правому, нагорному берегу Волги промежду Мамарихой и Покровским и закрепились, Щепочкин и Тестов, счастливые и радостные, побежали на легкой лодочке в Козьмодемьянск и подали в Окшинск телеграм: «Плоты вышли все благополучно ожидаем».Обыкновенно плоты разных хозяев становятся каждый под своим значком вдоль берега, но в этом ходу весь лес, вышедший из Ветлуги, принадлежал только одному Степану Кузьмичу. Была, правда, разная мелочь и еще, но то были пустяки, на которых никто и внимания не обращал.

Получив это известие, Степан Кузьмич немедленно собрался в путь на Нижний, где шли последние приготовления к недалекой уже ярмарке. Степан Кузьмич хорошо знал и любил эти кипучие котлы ярманки вовсей ее сумасшедшей пестроте: трепетание бесчисленных вымпелов и флагов на тяжелых караванах, перекличку на разные голоса пароходов, горластую живописную толпу и эту светлую ширь слившихся тут в одно Волги и Оки, и это яркое солнце. Все в этой широкой и яркой и шумной картине говорило о страшном трудовом напряжении громадного народа и о великих богатствах России, которые перли буквально из всех щелей.