Распятие
Шрифт:
Откинулась крышка башенного люка, и из него высунулся капитан Скучный. Он огляделся по сторонам, потом пугающе громким голосом, обращаясь к Иванникову, произнес:
— Ну, сержант, сейчас начнется. Держись крепче. Не дрейфь, пехота! — и скрылся в танке.
— К бою, — скомандовал Иванников семерым своим бойцам, которые полулежали в санях, прижавшись друг к другу. — Автоматы прикройте.
Бойцы пошевелились, показывая, что они не спят и все поняли. Иванников, опустившись на колени, покрепче взялся за передок саней.
И тут
От танка, все удлиняясь, побежала черная тень, заметалась и почти пропала в свете множества ракет, непрерывно взлетавших со всех сторон…
Татакнул неуверенно пулемет, зашелся длинной очередью.
А танк все набирал и набирал скорость, из-под его гусениц вырывались снежные буруны, засыпая сидящих в санях людей…
Ничего не видно из-за снега, ничего не слышно из-за рева двигателей…
Сани тряхнуло — Иванников догадался, что они проехали над немецкими окопами…
Сбоку, метрах в двадцати, рвануло — сержант плюхнулся лицом вниз, прижался к чьей-то спине. Снова выпрямился, выплевывая снег…
Гулко ударило по перепонкам — это второй танк, отвернув башню, выстрелил по какой-то невидимой Иванникову цели…
Вот вроде бы покатились вниз, в лощину…
Сквозь снежную пелену Иванников увидел горящую хату, темные фигурки. Все так же держась одной рукой за передок саней, передернул автомат на ремне, дал очередь по этим фигуркам…
«Огонь! — кричал он, прикрываясь плечом от снега. — Бей гадов! Бей, туды их в душу!»
17. Та же ночь. Небо
«Справа по курсу вижу цель!» — раздался в наушниках голос штурмана. Баранов вгляделся и глубоко на дне черной бездны различил светлые усы, оставляемые движущимися по воде кораблями.
И тут же в наушниках зазвучал голос командира эскадрильи: «Первое-второе звено атакует караван барж, третье — отдельно идущую цель».
Первые шесть самолетов отвернули вправо, а тройка, в которой был Баранов, еще какое-то время летела прежним курсом.
Вот она и эта самая отдельно идущая цель — посудина довольно внушительных размеров, тонн эдак тысячи на полторы-две…
Сбросили осветительные бомбы, и они, медленно опускаясь на парашютах, залили море бледным фосфорическим светом…
Немцы пытаются погасить «лампы» — и в небо вонзаются разноцветные трассы зенитных пулеметов и полуавтоматов…
От транспорта отделяется черный жучок и, таща за собой белый шлейф дыма, устремляется вдогон самоходных барж…
Тройка «петляковых» заходит с кормы транспорта, и вот уже самолет командира звена срывается в пике и идет в атаку…
Два прожектора с судна протянули к нему свои лучи, поймали, повели…
Часто-часто мигают, выпуская снаряды, зенитные установки…
Баранов, выждав несколько секунд, бросает свою машину почти в отвесное пике — громада корабля, медленно вползающего в дымовую завесу, стала расти и стремительно понеслась навстречу…
Яркой вспышкой прямо в глаза ударил прожектор…
Разноцветные нити трасс, такие красивые и безобидные со стороны, казалось, уже пронзают вращающиеся диски пропеллеров…
Внизу мелькнула машина командира звена…
За кормой транспорта поднялись белые столбы взрывов…
Мимо!
Еще секунда! Еще!
Тело вжато в кресло, руки застыли на штурвале, палец на спусковом рычажке…
Еще миг! Еще! Прямо в слепящую пасть прожекторов! Неважно: жизнь или смерть, лишь бы попасть, накрыть бомбами, не упустить!
Палец до упора жмет на рычажок…
Тело чувствует, как самолет освобождается от груза… Теперь штурвал на себя! Еще! Еще!
Страшная сила инерции старается сорвать руки со штурвала. Ничего, это знакомо, не впервой, не сорвет…
Где-то позади остался корабль, в атаку на который идет третий самолет третьего звена…
Ревут натужно моторы. Самолет выходит из пике… «Командир, цель накрыта! — раздается в наушниках ликующий голос стрелка-радиста. — Горит! Горит паскуда!»
18. Июль 1974 года. Четверг, утро
Дорогу переходило стадо телят, и я остановил машину.
Два пастуха с длинными, волочащимися по земле кнутами брели за телятами; рыжая лохматая собачонка с высунутым языком посмотрела на меня подозрительно, оглянулась на пастухов и легла в пыль обочины, следя за стадом и прядая ушами с белыми кисточками на концах.
Оба пастуха, люди неопределенного возраста, в кирзовых сапогах и одинаковых брезентовых серых плащах, равнодушно и даже как бы обреченно брели вслед за стадом, дымя папиросами, и казалось, что дым, всплывающий время от времени над их головами, и был той силой, которая заставляла их двигаться.
Встречная машина с противоположной стороны шоссе нетерпеливо посигналила, один и пастухов оглянулся на машину, замысловато выругался, взмахнул кнутом — сухой щелчок заставил ближних телят кинуться в середину стада, — видно, телята уже знали, что такое кнут, — но в целом стадо все так же медленно и обреченно продолжало переходить дорогу, и даже рыжая собачонка лишь навострила уши, но не сдвинулась с места, словно понимая, что щелчок кнута относится не к стаду, а к пипиканью машины.
Я смотрел на бурых степных телят, и чувство непонятной жалости начало охватывать меня. Мне почему-то стало жаль и Баранова, и Иванникова, минуту назад занимавших мое воображение. Да и самого себя. Что-то безысходное чудилось в движении через дорогу худых телят и серых пастухов, что-то в их движении напоминало мне и мою жизнь, и жизнь моих сослуживцев.
Вот я — способный, даже, быть может, талантливый человек, но кому нужны мои способности, мои таланты?
Никому. И разве я один такой? Таких тысячи.