Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
Полдела было сделано, полагал я, шагая дальше по улице, — сани есть.
За поворотом за нами увязался мальчик лет двенадцати — худенький, с тоскливо голодными глазами и голубоватым свечением хилости на лице, в больших, размятых, видно, мамкиных, катанках. Позади нас он обскакивал лужи, рысцой догонял, снова отставал, не поспевая за нашими деловитыми шагами.
— Тебе чего, оголец? — спросил шофер, когда мальчик, забежав, пошел вперед спиной перед нами.
— Мыла, дяденька военный, — робко высказал он.
— Эх, брат, где же у нас с собой мыло! — воскликнул
— Обо что им ломаться-то было? — усмехнулся Филимонов.
С какой-то испуганной и щемящей жалостью смотрел я на мальчика, вспоминая коричневую старуху и ее скрюченые темные пальцы. Я порылся в карманах — что бы ему такое дать, однако ничего не нашел, кроме тоненького химического карандаша. Но дать его голодному я постеснялся.
— Ты вот что скажи, рыцарь, у кого у вас тут конь есть? — заглядывая в глаза, наклонился к нему шофер.
Мальчик отступил назад и опустил голову.
— Не знаю, — тихо сказал он.
— Ну уж, так и не знаешь! — подмигнул ему шофер.
— Отстань от мальца, — вмешался Филимонов. — Сами управимся.
Но шофер не унимался.
— Что ж ты старшим брешешь, малый? Не годится так. А ведь брешешь, по глазам вижу.
Мальчишка опустил голову еще ниже и, разжав пальцы, протянул на ладони рафинад.
— Возьмите, не надо мне, — прошептал он.
— Ну-у-у! За что ж ты меня обижаешь? Я же тебе просто так дал, — смутился шофер. — А коня не мне нужно, Красной Армии. Понимаешь? Перевезти патроны — и все. И получайте своего коня назад… Ты сахар спрячь, мамке отдашь. Ну так что?
— На хуторе. У дяди Анисима, — буркнул мальчик и пошел прочь, размахивая кулачком с зажатым в нем сахаром.
Анисимом оказался бородатый красногубый мужик лет под шестьдесят в латаной телогрейке, подвязанной сыромятным жгутом. Деревянным молотком он набивал на бочку обруч.
Мы поздоровались.
— И вам добрый день. Проходите, — позвал хозяин, отложив молоток и вытирая руки о штаны.
— Что, отец, без рассолу рассохлась тара? — завел издали шофер.
— Рассол, говоришь? К осени приходи, будет чем разговеться. На свадьбы поспеешь. Кончилась для Кар- ловки война. Немец, курва, все обглодал.
— Кончилась? Ну, и слава богу! — добрым голосом откликнулся шофер. — А для нас еще — о-го-го! Вот тут у товарища лейтенанта к тебе разговор есть по этому случаю, — подмигнул мне шофер.
— Хотим на несколько часов коня у вас попросить, — выступил я вперед, замечая, как усмехнулся при этом Филимонов.
— Коня, значит. Так-так… — сказал мужик.
— Машина сломалась. Патроны перевезти надо. Понимаете?
— Понимаю, что не пахать. Как же я тебе, родимый мой, дам, ежели кобылка у нас одна на всю деревню? Общественная она. А ты как клещ: «Дай, дай». Чудной ты, — закачал головой мужик и, словно говорить на эту тему больше не полагалось, поднял молоток.
— Слушайте, мне приказано перевезти боеприпасы. Вы советский человек? Я прошу ведь всего на несколько часов.
А он, продолжая постукивать молотком, поглядывая сбоку, как садится на бочку обруч, поднял на меня бровь:
— Что ты мне политграмоту читаешь? Я без тебя все ликбезы прошел… «Советский человек, советский человек»… Я советский человек! А ты, как советский командир, уразумей, что такое одна кобыла на всю деревню! Пахать скоро. Зима на убыль пошла. Мы кобылой той колхоз зачинать будем. Ты по деревне шел? Видел, как народ оголодал? Я, почитай, один мужик на всю Карловку остался. Бабам да детишкам и отец родной, и председатель, и вся власть советская, хоча и беспартейный. Как же это я тебе кобылу отдам?!
Я был в беспомощности и отчаянии. Он не верил моему честному слову! Как еще сказать ему, что я обязательно возвращу эту лошадь?! Понимая правоту его слов, вместе с тем я ужаснулся своей бесполезности, тому, что не выполню приказ Суджакова и батальон останется без боеприпасов перед самым наступлением. И тут-то в дело вступил шофер:
— Что вы уговариваете его, товарищ лейтенант?! Он же несознательный! Здесь прифронтовая полоса, у вас есть приказ. И баста! Пошли, Филимонов! — И он решительно направился к сараю.
Филимонов, однако, с места не сдвинулся. Он только хмуро слюнявил палец и прикладывал его к цигарке, тлевшей одной стороной, вероятно, полагая, что можно еще выждать: а последует ли ему приказ от меня?
Я же, подбодренный надежностью и твердостью шофера, двинулся вслед за ним.
— Это как же так?! — воскликнул мужик, опуская вдоль штанов руки. — Не пущу! — бросился он ко мне, пятерней вцепился в рукав шинели, что аж хрустнули нитки во шве. — Кого грабишь, сукин сын?! Колхозное добро! Мне сход что скажет? Что власть скажет: вгужайся, Аниська, сам и тяни плуг, коли ты, раззява, последнюю кобылу не сберег! Жеребая она, пойми ты. Я ее от немца в лесу прятал. Не трожь! — замахнулся он молотком.
И тогда я, чтоб увернуться, оттолкнул его, вроде даже отстранил, да то ли не рассчитал, то ли бревно за его ногой катнулось, — взмахнув руками, мужик упал. Я ждал: вскочит, бросится на меня, но он вдруг сник, затем, опираясь о бочку, стал медленно подниматься, обреченно глядя, как шофер выводит из сарая белую с серыми пежинами лошадь.
У ворот я оглянулся. Аниська плакал. Беззвучно, как бы одним глазом, потому что тер ладонью одну и ту же сторону лица. Мне стало не по себе, я чувствовал, что стыдно краснею, хотелось крикнуть ему что- то доброе, во что бы он поверил, но я не знал, какие тут еще должны быть слова, да и присутствие шофера и Филимонова стесняло меня: ну как подумают, что я и вовсе слюнтяй? Как-никак сейчас я был их командиром, выполнявшим приказ старшего начальника…