Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
По стеклу задробили капельки налетевшего дождя. По комнате пополз сумрак. Я зажег торшер. Меня бил озноб.
— Что, отопление отключили? — Я направился к газовому камину, но внезапное громыханье за ним напугало нас всех. Эйлина вскрикнула. — Ой! Что там? — Черное лакированное птичье крыло продиралось в зазор между огнем и кромкой. Потом крыло исчезло и раздалось шумное отчаянное тарахтенье.
Бонни уже стоял рядом со мной.
— Давай попробуем вытащим?
Я перекрыл газ, Бонни опустился на колени у камина, сунул руку в щель, пошарил и вытянул бьющуюся ошалевшую птицу. Эйлина вжалась в спинку дивана, глаза прикованы к рукам Бонни.
— Крыло сломано, — повернувшись, сообщил Бонни. Держал он птицу на удивление бережно. Она вырвалась из мягкого плена и суматошно порхнула по ковру. Потянувшись, я ухватил птицу, когда она, нелепо припадая на крыло, улепетывала под диван.
— Что с ней? — спросила Эйлина.
— Крыло сломано. Она обречена, — ответил я и, зажав трепыхавшуюся шейку в кольцо из указательного и большого пальца, сдавил и крутанул. Пульсирование жизни под рукой погасло.
— Гордон! Что ты натворил? — закричала Эйлина.
— Мертвая.
— Обязательно нужно было?..
— Эйлина, птица покалечилась. Она бы не выжила.
Я понес теплый мягкий комок к мусорному ящику. Сняв крышку, я проверил, не тлеет ли еще искра жизни в птице, и уж тогда швырнул ее в ящик и вернулся. Бонни натягивал куртку.
— Ну я потопал.
— Забрал все, за чем заходил?
— Все, что с собой приносил.
— Совсем уходишь или покажешься еще?
— Поживем — увидим.
— А что отвечать, если будут интересоваться, где
ты?
— Отвечай, не знаешь.
— Тебя что, некому разыскивать, кроме репортеров?
Бонни, сложив «Глоб», запихнул ее в карман.
— В газетах прочитают. Да всего-то — сколько там? — четырех дней не прошло. Будут радешеньки, что хоть ненадолго отцепился.
— Но все-таки куда едешь?
— Созвонимся.
— Чего бы тебе не вернуться? Отдайся на милость клуба и продолжай делать то, за что тебе платят.
— Совсем ничего до тебя не дошло, братик?
— Ну отчего же. Но если оставляет человек нечто незавершенным, так напомни ему.
— Выдерни ты нос, малыш, из романов да стихов и оборотись вокруг.
— Не очень-то меня прельщают окружающие картинки, но за заботу благодарю.
— Да ведь деваться некуда. Не отгородишься ставнями и не запихнешь на полку, чтоб с глаз долой.
— Любопытно бы, однако, узнать, что же мне так настойчиво все стараются разобъяснить.
Бонни повернулся к Эйлине.
— Ну, Эйлина, пока. Береги себя, малышка.
Она кусала костяшки пальцев, опять на грани нервного срыва.
— Ладно, — выдавила она. — Ты тоже.
— Увидимся, — кивнул мне Бонни и ушел.
Пала тишина, в которой мы долго потерянно сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в свои мысли. Молчали. Наконец я, подойдя к серванту, стал копаться в ящике.
— Что потерял? — спросила Эйлина.
Будничность вопроса огорошила меня. Мне даже на минутку почудилось, что жизнь вернулась в прежнюю колею, что ничего не случилось.
— Ответить могу сложно, а могу, наоборот, предельно просто. Ответ простой — ищу, не завалялись ли тут где сигареты.
— Ты правда хочешь курить?
— Да.
Эйлина, стоя совсем рядом со мною, выдвинула ящик. Из-под чистой аккуратной стопки столовых скатертей — нам их отдали за ненадобностью наши матери, но мы тоже редко ими пользовались — она вытянула пачку «Эмбасси». Под Новый год я сам недрогнувшей рукой спрятал сигареты перед тем, как лечь спать. «А я-то хотела убрать все соблазны с твоего пути».
Она сама, подумал я, соблазн, когда стоит так близко. Я даже чувствовал тепло ее тела. Взял ее за локоть.
— Эйлина.
Она отвернулась и, высвободившись, снова села на диван. Пальцы мои сдавили сигаретную пачку, я потащился следом в поисках спичек. В пачке оставалось четыре сигареты, две превратились в крошево. Надо же, какая жалость, сколько выброшено недель — да нет, месяцев, ради торжества сильной воли. Я закурил. От первой затяжки голова затуманилась. Я опять устроился в кресле, напуганный, чувствуя, что к горлу комом подкатывает тошнота.
— Ты больше не хочешь быть со мной? — спросил я.
— По — твоему, так решаются все проблемы?
— Мне всегда казалось, тебе это нравится не меньше моего.
— Но сейчас я не могу.
— Именно сейчас? Или отныне и присно?
— Сейчас, во всяком случае, нет.
Вкус табака казался незнакомым. Даже не верилось, что когда-то сигарета доставляла мне удовольствие. И тем не менее я закурю снова еще сегодня, ведь предстоит перетерпеть этот вечер, ночь, завтра, послезавтра… В этот момент я не мог придумать, какие же повседневные заботы помогут нам заполнить череду дней. К такому подходят исподволь, годами. Полегоньку остывает влечение, а тесное сожительство делают терпимым, выдворяя из отношений непосредственность, расчистив собственные отдельные территории, обнеся их заборами. Та пора жизни, когда легче смириться, чем искать альтернативы. Я еще не был готов воспринимать семейную жизнь на такой лад, мне еще даже не брезжила вероятность такой судьбы. Мы были пара идеальная, и если изредка и проскакивало раздраженное слово, то лишь подогретое любовью. Да, грустно, что нет детей, но мы обретали утешение в том, что не наскучили один другому, что нам по — прежнему очень хорошо вдвоем.
— Но уходить от меня ты хоть не собираешься? — отважился я. И тут же возникло ощущение, что и этот вопрос, как и мои недавние, — не ко времени, ни к чему при теперешнем ее состоянии. Но это — главное. Я должен знать.
Эйлина втянула воздух, словно и дышалось ей с трудом, прикрыла лицо руками и расплакалась.
— Господи, — прошептала она, и я напрягся, стараясь расслышать, — сама не разберу, что со мной творится!
Тут бы мне подойти, обнять ее, приласкать. Но один раз она уже отвергла мое объятье, и боязнь, что она оттолкнет снова, пришпилила меня к креслу. Долго я не выдержал — смотреть на нее было невмоготу. Отправился на кухню. Я расхаживал там взад и вперед, трогая кастрюльки, кухонную утварь, что-то поднимая, что-то водворяя на место. Наконец, чтоб заняться чем-то определенным, налил воды в чайник, включил его и стал дожидаться, пока закипит — заварить чай.