Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
— Не читал.
— И вчера передавали в ночном выпуске новостей, — я переключал каналы, искал чего повеселее. — Кончина дико эксцентричная. Убило его электрическим током от собственной аппаратуры. Прямо на концерте. Мой пятый класс в трауре. Мальчишки кусают губы, а девочки растекаются слезами в самый неподходящий момент. «Он погиб, делая самое дорогое и любимое дело в жизни, Мисс», — высказалась одна из самых красноречивых, горько рыдая. Происшествие грустное. Мне, конечно же, понятно, что это не предмет для шуток, но представь, что Менухин перепиливает себя смычком или что Рубинштейн свалился в рояль и молоточки клавиш превращают несчастного в отбивную. Это ж фантасмагория! Но, однако, это произошло на самом деле… — Она примолкла. — А ты все где-то витаешь.
— Извини.
Люси было уже за сорок, тонка в кости, изящная, но полногрудая. Интересно, а случается, что на нее накатывает меланхолия? Нет, едва ли. Она хотя овдовела, но смеялась легко и завлекательно. Рассыплется эдаким дробным смешочком, и школьные события съеживаются до должных размеров, теряя глобальность. Она протянула мне папку, раздувшуюся от опусов, нацарапанных на листках в линейку.
— Взгляни-ка.
— А что это?
— Сочинения на вольную тему, которые ты просил устроить.
— И как? Получилось?
— Знаешь, занятно.
Тут задребезжал звонок на перемену. Потянулись учителя, навьюченные учебниками и тетрадками. Женщины тащили вдобавок сумочки. Входившие тут же устремлялись к длинному столу с электрическим чайником и большой жестянкой растворимого кофе.
— У тебя имелись возражения.
— Нет, польза таких сочинений мне понятна. Но ведь стоит только открыть шлюзы, и сомнительно, сумеем ли мы закрыть их потом.
— А надо ли?
— Гордон, отношения в школе держатся на определенной официальности. Спокойные, основанные на уважении, симпатии, а не на страхе, но официальные. Только при таком условии возможно их существование. Ты же понимаешь, единственно, ради чего стоит устраивать подобные сочинения, ради лучика, что сверкнет из-под камня, ради высказывания того тайного, о чем в разговорах ребята умалчивают из вежливости. Мы такие все благовоспитанные, кошмар. Дети не мастера пускать в ход аллегории, многоэтажные метафоры, другие технические приемы опытного писателя, который не просто отражает собственный жизненный опыт, а возводит на нем значимые собирательные типы. Не мастера они, правильно? Стало быть, выбора у них нет. Только писать о личном, срисовывать все с себя. Что означает — маску долой. Ведь и ребятишкам нужны маски не меньше, чем взрослым. Но в данной ситуации присутствует момент поважнее. А как нам, учителям, обойтись без масок? При общении абсолютная искренность исключена, поскольку нельзя рассчитывать на полное ответное понимание. Нам, Гордон, здесь работать. Годы и годы. Мы не просто заскочили на минутку — взбаламутим их, а там отчалим себе к следующей гавани.
— Что, неужели что-то проскользнуло? — Я забрал папку у Люси и бегло просмотрел пару работ.
— Нет пока. Им такие опыты еще в диковинку. Но чем упорнее мы станем пробивать их смущение и чем раскованнее они начнут писать, тем серьезнее осложнится проблема. Как поступить, например, если школьник возьмет да раскроет нам, что живет на свете мальчик, который ненавидит отца? Или девочка поделится, что потеряла невинность в четырнадцать лет с тремя парнями в ночь Гая Фокса? Как поступим, когда нам выдадут первый откровенный — без прикрас — портрет кого-то из нас? Где границы вольности в свободном самовыражении?
— Но надо же довести до их сознания, что нельзя ограничивать учение рамками учебной программы.
— Тогда возникает необходимость отредактировать заново и свои роли.
— Почему же ты не выдвинула эти свои соображения на заседании? Когда мы обсуждали идею?
— Не продумала все до конца. Нет, ты не думай, я не против. Просто заостряю внимание. Только время покажет, кто прав. — Взглянув на часы, она обернулась через плечо. — Кофе хочешь?
— Можно. Сахара один кусок.
Пока мы беседовали в сторонке, на нас не покушались. Стоило Люси отойти, как ко мне тотчас устремился Пайкок, помешивая в чашке буровато — коричневую жидкость.
— Привет, Гордон.
— Привет, Джон.
— Ну как выходные? Приятно провели?
— Где уж там приятно! — До Пайкока новости явно еще не долетели. Он слушал, подняв брови, восклицая: «Вот как!», «Боже мой!», «Надо же!». В разгар повествования вернулась Люси.
— А ты, Люси, знала?
— Нет. — Я в общих чертах повторил главное. Когда я кончил, она заметила: — Так вот о чем ты задумался? О внезапной смерти.
— Что-то многовато их последнее время, — заключил я.
— Слушайте, а ведь я знаю эту женщину! — воскликнула Люси. — Если это та, о ком я думаю. Мы в школе вместе учились.
— Так вы, Люси, выходит, местная? — удивился Пайкок. Рядом с огромным Пайкоком Люси смотрелась совсем лилипуткой. Она подняла на него глаза, живые, блестящие, очки ее даже красили.
— Конечно! Я считала, вы знаете. Мы здесь обосновались чуть ли не во времена Ноева ковчега, как говорится. Еще, может, скажете, что про ириски Тиллотсона слыхом не слыхивали? Самые знаменитые на севере Англии? Представляете, — рассыпалась она смешком, меня потчевали конфетками как вкуснейшим лакомством — где б вы думали?.. — в Девоне!
— И теперь их продают? — заинтересовался Пайкок.
— Да. Но теперь ириски лишь один из видов продукции кондитерского комбината. Мой дед все распродал, сломавшись под тяжестью проблемы капиталовложений. После дедовой смерти отец получил долю, но недальновидные операции — одна — вторая — и конец. Так что и не мечтайте, Джон, дать со мной деру от Моники. Не выйдет. Мне нужно зарабатывать на корочку хлеба.
— Что-то вы мне никак не рисуетесь бездельницей, живущей на прибыли с конфеток.
— Ну это, конечно, нет. Но мелочишка от таких доходов очень бы даже пригодилась в моей самостоятельной жизни.
— Какой была миссис Нортон в пору твоего знакомства с ней? — спросил я.
— А какая сейчас? Ну-ка опиши.
— Худая, с желтовато — бледной кожей, темноволосая, темные большие отрешенные глаза.
— А зовут как?
— Даже не слыхал никогда.
— Кажется мне, что это Кэтрин Хетерингтон. Мы вместе учились. В платной школе для отпрысков из зажиточных семей с претензией на аристократизм. Обучение там сводилось в основном к зубрежке. Многие девочки шли туда из-за того, что не сумели сдать экзамен для одиннадцатилетних и получить бесплатное место в средней школе. Кэтрин держалась нелюдимо, не вступала ни в какие компании. Хотя к одиночкам всегда подбиваются. Особенно поначалу. Когда же выясняется, что с ними не то что трудно сойтись, а попросту невозможно, они превращаются в мишень для насмешек. А у Кэтрин штришочков, уязвимых для дразнил, хватало. С одной стороны, крайняя привередливость в контактах, а с другой — явное непонимание, что мыться и менять белье полагается почаще. Случалось, от нее даже попахивало, — Люси рассыпалась смешком. — Правда, правда! Но ее нелюдимость… Помню, я диву далась, прочитав сообщение о ее свадьбе. Не могла вообразить, как протекало ухаживание. Что кто-то вдруг умудрился вступить с ней в близкие отношения. Чтоб она так близко подпустила мужчину, что он стал отцом ее ребенка. Но как ни говори, а брак вечная загадка, правда? Что влечет двоих друг к другу? Как притираются в тесной близости лет на тридцать — сорок? Как терпят, когда уже невыносимо жить бок о бок? Загадка с начала до конца. Просто уверена, что его фамилия была Нортон. Говорите, она выпивала?
— Дешевое шерри. А может, и другим не брезговала.
— И однажды он перегнул палку… — Люси вздрогнула. — Надо же! Такой конец.
— Ну авось ей поможет длительное и скрупулезное лечение, — заметил Пайкок.
— Но как ей жить потом? С этим воспоминанием? — спросила Люси. — С сознанием, что совершено непоправимое? Хорошо, хоть сын умер, и болезнь не передастся дальше.
— Ты, значит, считаешь ее наследственной? — заинтересовался я.
— Я несколько раз встречала мать Кэтрин, — объяснила Люси, — та отличалась странностями. У нее был, как определяла моя мать, «отстраненный вид» — потусторонний взгляд, точно по — настоящему обреталась она где-то в запредельном, куда доступа другим нет.