Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
— Тед, а фотографии картины у тебя есть? — спросил я у приятеля.
— А как же.
— Так пошли их в Ассоциацию искусств, и, по — моему, волноваться тебе нечего.
Маккормак оторвался от раздумья и созерцания.
— Чек за работу я вам перешлю. На будущей неделе. Ежели чем еще могу пособить — подтолкнуть где, скажите. Сделаем. Я доволен. Очень.
Мы ушли.
— Эх и одержимый, — заметил Тед на обратном пути в город. — Прет, ну тебе танк. Такого неплохо иметь в друзьях, скажу я тебе, но столкнуться с ним — упаси бог. Держу пари, работать под его началом — душу вынет.
Я объяснил, откуда знаю о Фрэнсис, умолчав о роли Бонни и о том, что девушка была беременна. Вспоминая позу Маккормака, я ежился от этой своей осведомленности, но одновременно все во мне ликовало и пело из-за картины. Я подвез Теда, отказавшись от приглашения заскочить и поздороваться со старушкой, и поехал к себе. С Бетти я был знаком лишь слегка. Особой духовностью она не отличалась, любила простенькие житейские радости и верила в надежность домашнего очага. Интересно, а она видела Тедову настенную роспись? Как бы на нее подействовала картина?
Бонни с Юнис смаковали кофе и приканчивали сандвичи с консервированным мясом и помидорами.
— Угощаемся вот, — сказал Бонни. — Ты не против?
Против-то я был, но не понимал в точности почему.
— Нет, разумеется. Что там у Эйлины?
— Не шелохнется. Славно посидели?
— Ага. Звонил кто?
— Пару раз звякнули, я не стал подходить.
Притянув кухонный табурет, я уселся.
— Надо подушки занести из гаража. — Теперь я обоих их воспринимал как чужаков, незваных гостей, не терпелось, чтобы они исчезли.
И точно в ответ на мои мысли, Бонни сказал, что повезет Юнис домой.
— Может, тебе в чем помочь? Или там вернуться к определенному часу?
— Нет, нет… Приходи, как тебе удобно. Мы сегодня никуда не выйдем.
Пока Бонни бегал за плащом, Юнис составила тарелки и чашки. Она поболтала кофейник.
— Кофе немножко осталось. Подогреть?
— Нет, не надо. Попозже попью.
Юнис обшаривала глазами пол, точно высматривая оброненную булавку.
— Что ж… передайте Эйлине — спасибо за гостеприимство.
— Непременно.
— Надеюсь, с ней все образуется.
— Я тоже.
— Встретимся на семинаре или, может, раньше.
— Угу. Над поэмой будете работать?
— Да нет. Пусть отлежится, поправлю позже на свежий глаз.
— Вам виднее.
Она стояла с чашками в руках.
— Помою перед уходом.
— Да ерунда.
Девушка не двигалась.
— Я… хм… Вы на меня не обиделись? А?
Я запнулся было, но ответил откровенно.
— Обиделся. — Она молчала. — Для всего есть свои правила.
— Вот именно. И всему свое время и место.
Поставив чашки, она вышла. Господи! — мелькнуло у меня, да она ж дает мне понять, что дверь не захлопнулась. Мечтает, что ей перепадет еще разок унизить меня.
Есть не хотелось. И кофе не хотелось. Когда Бонни с Юнис уехали, я налил себе виски и принялся вспоминать картину Теда. Обязательно попрошу фотографию, ведь подлинник станет недосягаем, как замкнутые в сейфах миллионеров картины старых мастеров; зрелище доступно только Маккормаку, его домочадцам и гостям. Мне до смерти хотелось выговориться, излить впечатления, нахлынул порыв сотворить что-то самому, создать нечто самобытное. Может, написать стихи о Теде и его картине? Я снова потянулся к виски, но тут же одернул себя: до вечера еще далеко, не самая подходящая пора налегать на крепкие напитки.
Я двинулся наверх, по пути сняв с рычага телефонную трубку. Как тихо в доме. Я зашел в спальню — окна зашторены, Эйлина дышит глубоко, ровно.
«Очнись, — мысленно приказал я. — Вернись ко мне. Мне надо поговорить с тобой». Раздевшись, я прилег рядом, придвинувшись поближе к ее теплу. Пробормотав что-то со сна, Эйлина моментально повернулась бессознательно ко мне спиной. Я растерялся. Вот так отклик! По заведенному у нас обычаю ей полагалось бы уже обнимать меня сонно и ласково. Я примостился рядышком, близко, но не прижимаясь, слегка обняв ее. Вскоре вспотел от ее тепла и отодвинулся. Немного спустя заснул. Когда раскрыл глаза, уже смеркалось и в дверь звонили. До меня дошло, что звонят, похоже, уже давно.
Позади «мини», под фонарем, стояла отцовская машина. Набросив халат, я помчался вниз, щелкая на ходу выключателями. Мать с отцом неуверенно удалялись по дорожке. На скрип открывающейся двери оба обернулись.
— Заехали вот. Решили взглянуть, что у вас тут делается, — сообщил отец.
— А, так, значит, вы слышали? — я отступил, пропуская родителей.
— Разное болтают, — ответил отец. — Где правда, где вранье — не разобрать.
Мать покосилась на мой халат и голые ноги.
— У вас темно, но машина твоя стоит. А Эйлина-то где же?
— Дома. Отсыпается. А я собирался душ принять. Почти всю ночь канителились. Не спали, — мы прошли в гостиную.
— А Бонни? Уехал? — спросил отец.
— Нет пока. С приятельницей укатил проветриться. Давайте, располагайтесь. Побегу оденусь и Эйлину разбужу.
Они устроились рядышком на диване. Я заметил, что мать поглядывает на разоренное кресло — нет, ни к чему посвящать ее в подробности про волосы миссис Нортон. А у матери голова точно только что из парикмахерской — свежая стрижка, красивая прическа. Волосы темные, без следа седины. Отец в твидовом пальто реглане глядит щеголем. Надевает он его редко, потому что почти весь день суетится в магазинчике. И мать одета красиво и опрятно.
Она обвела глазами комнату. Со стороны ее взгляд мог показаться надменным. Я часто думал, что, доведись ей родиться в другой среде да получить хорошее образование, она не уронила бы себя в любом обществе. Меня забавляло, что я перехватываю взгляды на нее, когда мать приходила на школьные торжества. Тогда я понимал, что мать еще очень привлекательна. Но, безусловно, она с ходу отмела бы малейший намек на злонамеренное заигрывание: презрительно отрезала бы: «Полно дурить, нахал». Они с отцом всегда были дружны и довольны друг другом. Но их ласки я все-таки никак не мог себе представить, хотя и у них, конечно, выпадали минуты крутой нежности. Мать была вполне счастлива такими отношениями, ей не требовалась, как и большинству женщин ее класса, чрезмерная пылкость чувств.