Рассказы, эссе, философские этюды
Шрифт:
Наконец, потеряв надежду достичь своего таким путем, я прямо спрашиваю ее - В чем дело, Алена?
– - Я не могу в первый раз сделать это на сырой земле. (О сколько раз потом мы делали с ней это и на сырой и на высохшей земле, покрытой к тому же острыми как камни "грудками" пахоты, впивавшимися в бедное прекрасное тело Алены, и среди колючек на какой-нибудь террасе обрыва над морем).
– Потом, когда ты начнешь работать у нас и у нас будет случай, когда мы останемся в доме одни, я обещаю тебе это.
Я верю ей, но ничего не могу поделать со своим неутолимым желанием. А зажимаю скипетр моей любви между ее грудей и "делаю это", залив под конец ее грудь и шею исторгнувшимся семенем. Одновременно с чувством утоленного желания и даже чуть ли не раньше него, меня заливает волна смущения и даже презрения к себе. И жалкого страха, что, уронив себя, я потеряю Алену. Но она, быстро вытершись своим лифчиком, страстно обнимает и целует меня и под ее ласками тают все мои сомнения и жалкий страх. Я чувствую --
Вскоре после этого я начал у них работать. Дни тянулись за днями, но случая остаться наедине с Аленой не представлялось. В доме были либо мать, либо братишка, младший ее на два года, все друзья которого, кстати, были безгласными воздыхателями Алены. Штукатурная работа, да еще когда работаешь один, сам месишь раствор, сам подаешь его на леса, потом лезешь на них, штукатуришь, слазишь за новым раствором, опять лезешь и так 12 часов в день и каждый день без выходных, -- дело нелегкое и грязное. Май выдался жаркий, да еще после работы я тащился через всю Одессу на другой ее край, где нашел дармовой ночлег у бабульки - сторожихи какого-то детского учреждения, непонятно почему пустующего в это время, при котором она и обитала. Бабулька боялась воров больше, чем они ее и приняла меня, потому что ночуя у нее во дворе под навесом, я тем самым охранял эту охранницу. С Аленой мы виделись только за обедом, которым они кормили меня, да изредка она выскакивала во двор и иногда при этом подносила мне несколько ведер воды для раствора, а также обеспечивала по мере необходимости подсобным инструментом и материалами: молотком, досками, гвоздями и т. п. Вообще, как я понял, настоящей хозяйкой в доме была она, а не мама и, тем более, не брат -- отца в доме не было. Мать была, конечно, беспрекословным авторитетом, которому Алена внешне безропотно подчинялась. Но она умела крутить своей мамой, как, впрочем, и всеми, с кем ей приходилось иметь дело, так, что они делали все, что она хотела, оставаясь при глубоком убеждении, что они сами того хотят.
Тяжелая, однообразная, грязная работа, жара, будничность, деловитость наших отношений с Аленой на виду у других, от которых надо было скрывать второй план их, сделали воспоминания о той нашей первой вылазке чем-то уже почти нереальным, не поймешь было иль привиделось.
Но вот, наконец, наступил этот момент. Я был во дворе, штукатурил, когда увидел, как ее мать вышла из дома и ушла через калитку. Брат Алеша ушел еще раньше. Вот оно долгожданное мгновение, сказал мне мой разум, но сердце мое не откликнулось ничем на его голос. Та незримая ткань не знаю чего, которая соединяла меня с Аленой с момента, как я увидел ее и до того, как я начал у них работать, куда-то ушла, истаяла, растворилась. Ничто не звенело и не пело во мне. Тем не менее, я слез с лесов, сполоснул руки в ведре с водой и вошел в дом. Алена занималась какой-то хозяйской деятельностью и в ее лице я прочел то же состояние не враждебности, не отстраненности, а просто отсутствия того, не знаю чего, что и я ощущал в себе. Я не пытался ее обнять, поцеловать, как-то возродить утраченную ткань?, атмосферу? Я инстинктивно всегда чувствовал, что эти вещи не делаются по велению разума. "Любовь свободна, мир чарует". Во всяком случае, так это у меня и, как я потом понял, так это было у Алены. Но не упускать же было момент. И мы ж договорились. И разве не оскорбил бы я ее, не вспомнив об этом, не отреагировав? И бог весть еще чего в этом духе пронеслось у меня в голове или в подсознании. Кроме того, я тогда не достаточно хорошо понимал себе. (А бывает ли "достаточно хорошо".) Короче, я просто, банально слишком просто, сказал: -- Алена, ты помнишь, что ты обещала мне?
– - Помню -- сказала она.
– - Так что?
– - Ну, пошли -- сказала она, указывая головой на свою комнату.
Мы зашли. Без разговоров, без объятий, без поцелуев, разделись, улеглись в постель и сделали это. Нормально сделали. Не супер и не слабо, так, средне. И пресно, серо. Я даже не заметил в тот раз, как обнаженная Алена похожа на гоевскую Маху. Этот физиологический акт нисколько не сблизил нас, не породнил, не возродил того незримого, что было между нами тогда, раньше. Во-истину это был не наш раз. Мы оба изменили себе, своей натуре, хотя и не понимали этого. О, как Алена была не права, не захотев сделать этого тогда в поле и полагая, что первый раз это должно быть в постели. Но ведь она была так юна. Я был в два раза старше ее, но ведь и я не только не смог объяснить ей ничего, я и сам ведь не понимал еще себя. Да и сколько еще раз потом я изменял своей натуре, поддавшись силе принятых в обществе стереотипов поведения, и как всегда я бывал за это наказан.
Но на сей раз, судьба была милостива к нам обоим. Мы немного полежали в постели после "раза". Потом Алена вылезла и пошла в соседнюю комнату, "залу", в которой стояло пианино. Она села за него, слегка тронула клавиши, как бы пробуя, и заиграла. Сначала что-то небрежное, легкое, слегка рассеянное. Затем заиграла мощно, свободно. Она играла что-то как бы знакомое мне, что-то асоциирующееся с Шуманом, Шубертом, Рахманиновым, но я никак не мог уловить, что именно. Потом понял -- она импровизировала, импровизировала совершенно свободно, без малейших сбоев, повторов. Музыка лилась как исполнение хорошего разученного, а ранее отшлифованного маститым автором произведения.
Когда она кончила играть, я подхватил ее на руки, покрыл поцелуями и унес в ее комнату. На этот раз это был наш "раз". И с тех пор вплоть до расставания всегда было только так.
После этого случая единовременное отсутствие мамы и Алеши участились и мы с Аленой, естественно, этим пользовались. И очень быстро утратили осторожность. Мы, конечно, предпринимали меры, чтобы нас не застукали. Алена запирала дверь дома на ключ. Расчет был, что тот, кто придет, сначала стукнет в дверь, потом немного подождет, только потом достанет свой ключ, откроет и войдет. А за это время мы, предупрежденные стуком, успеем привести себя в надлежащий вид. По поводу же того, чего я оказался внутри -- так я и так иногда заходил при необходимости каких-либо инструментов и материалов. А чего дверь закрыли, точнее Алена закрыла?
– - я не сомневался, что Алена чего-нибудь придумает. И тем не менее с первого же раза, как мать вернувшись застала нас, мы прокололись. Она не стала стучать в дверь; видимо надавила на нее и, убедившись, что она закрыта, достала свой ключ. К счастью мы услышали звук ключа в скважине и кинулись одеваться. Алена первая вылетела в гостиную, успев оказаться там раньше, чем мать преодолела коридор от входных дверей до залы. Я тоже может успел бы, но ... о, ужас, моих брюк в алениной комнате не оказалось. Пока я в спешке пытался найти их, заглядывая даже под кровать, и ,наконец, вспомнил, что в пылу скинул их еще на подходе к алениной комнате и бросил прямо на полу в гостиной, было уже поздно. Мать была уже там и я услышал ее голос с нотками плохо сдерживаемой тревоги -Алена! что это?
– Я не сомневался, что "это" -- это были мои брюки, увиденные и немедленно узнанные мамой, уже подготовленной внутренне к самому худшему моим отсутствием снаружи и закрытой на ключ дверью. Ну, все пропало, решил я, имея в виду не работу и даже не заработок, что было уже само собой, а Алену. Не видать мне ее больше. Не только что разгонит меня к чертовой матери, но и Алену запрет в доме до самой зимы ее мама -- инспектор училищ и педагогическая косточка, свято верившая в непогрешимость ее замечательной дочки и поверившая мне, полагаясь на свой педагогический опыт. И тут я услышал совершенно невозмутимый голосок примерной пай девочки и образцовой дочки Алены: -- Это, мама, я просила Александра Мироновича снять брюки, чтобы подчинить их, а он, чтобы не гулять передо мной без штанов, зашел в мою комнату и выкинул мне их оттуда.
Да, уж! Мне, кандидату наук, не хватило бы и суток, чтобы придумать такую комбинацию. И то, произнося ее, заученную, я вряд ли сумел придать моему голосу полную естественность. Алена же отреагировала мгновенно и голосок ее звучал невинно, как весенний ручеек из талого снега. Далеко все же нам до женщин по этой части, а Алена ведь была королева. Мамино сердце мгновенно растаяло.
– - Какая ты у меня умница, Алена! Как это я сама не догадалась предложить это Александру Мироновичу? Действительно, неудобно: в доме две женщины, а он ходит, бедный, в совершенно рваных штанах.
После этого мы решили больше не рисковать и не делать этого в доме. Теперь Алена согласилась "делать это" на природе. Для того, чтобы никто не знал о ее походах со мной, мы совершали их ночью, по той же схеме, как и первый раз. Каждый вечер, закончив работу с наступлением сумерек, я уже не пер ночевать к бабуле, а располагался отдохнуть на травке где-нибудь в укромном местечке Большого Фонтана и часам к одиннадцати подтягивался к условленному месту вблизи ее дома. Алена же дождавшись пока все уснут, вылезала через окошко своей комнаты (чтоб не шуметь ключами в двери) и мы отправлялись куда-нибудь, причем почему-то всегда искали новое место. Эти ночные походы по окраине любимой мной, но, тем не менее, вороватой Одессы-мамы, были далеко не безопасны и несколько раз мы попадали в приключения, в которых судьба, правда, благоволила к нам, и проносило, но могло быть и иначе.
Один раз мы расположились на склоне какого-то парка, довольно крутом. Я не заметил, что склон этот оканчивается обрывом, бывшим не чем иным как подпоркой стеной, окружавшей примыкающую воинскую часть (с других сторон, как потом выяснилось, она становилась обыкновенной кирпичной стеной высотой метра два с половиной). Мы расположились, не заметив этого, достаточно близко от кромки и в пылу любви сползали вниз по уклону, пока не свалились, причем прямо на голову часовому. Если бы это была не Одесса, а, скажем, Киев, мы бы имели крупную неприятность. Но, как истинный одесский джентльмен, часовой не только не заорал и не потащил нас и начальству, он даже стал извиняться, как будто это не мы свалились ему на голову, а он нечаянно помешал нашему столь почитаемому и уважаемому в Одессе занятию. Затем он сказал, что мы не сможем выдраться назад на эту стену, а выходить через ворота нельзя, потому что там кроме солдат есть офицер и будут неприятности, но он знает место, где можно через их забор перелезть. И он действительно провел нас туда и помог выбраться. Расстались мы как самые лучшие друзья, только что без приглашения еще раз свалиться в его дежурство ему на голову.