Рассказы, эссе, философские этюды
Шрифт:
Я спрашиваю ее, не собираются ли они строить или штукатурить.
– Да, они собираются штукатурить дом снаружи, но неизвестно когда, это решает мама, нужно еще чего-то, кажется цемент или денег, расплатиться с мастером. Я прошу узнать, когда и что, я потом зайду. И пусть она скажет мне, что я -- хороший мастер, можете посмотреть мою работу на улице такой-то, и я не дорого возьму, и не стоит им упускать такой случай, пусть мама поторопится. Мы серьезно и вежливо ведем эту чисто деловую беседу, но пресные наши речи окрашены неясными еще предчувствиями.
Пропев деловую часть со всеми возможными фиоритурами (дело для меня отнюдь не пустяк), я осторожно начинаю
– А чем она, вообще, занимается ?
– О, она готовится к вступительным экзаменам в консерваторию. Она в этом году только закончила музучилище и обязательно должна поступить. Так хочет мама. Но и она сама тоже. И вообще...
– А по какому инструменту?
– - По скрипке, но она играет и на пианино и на гитаре (позже узнаю, что и на ударных и еще на много чем).
– А кроме того, что вы готовитесь, вы иногда все же выходите погулять для отдыха?
– Нет, нет, до экзаменов все это исключено.
– А я думал, вы мне покажете Одессу, я приезжий и не знаю города, - вру я наполовину. Я проучился в Одессе первые два курса института.
– Я бы с удовольствием, но до экзаменов не могу. Экзамены -- это свято.
Я ухожу немного разочарованный, но больше обнадеженный. Во-первых, мы договорились, что через пару дней я зайду узнать, что сказала мама, и она обещала на маму повлиять, и я уже чувствую, что перед ее влиянием не устоит и мама, как и все прочие. Во-вторых, впереди девятое Мая и неужели она и на праздники не оторвется от своих занятий.
До девятого Мая я захожу к ней еще пару раз. Я узнаю, что мама предпринимает действия, что через недельку можно будет начать -- Ну а как насчет того, чтобы погулять?
– - Нет, нет, она должна готовиться.
– - Ну, неужели и вечером девятого Мая она будет готовиться?
– - Ну, на 9-е может быть на пару часиков она сможет оторваться, она подумает. И спросит маму.
Мама пожелала увидеть меня, как на предмет найма, так, насколько я понял, еще более на предмет разрешения своей дочери выйти со мной погулять. Я был представлен. Мама оказалась строгой интеллигентной дамой, инспектором каких-то училищ, не уездных, правда, но все же. Я стараюсь разыграть пролетария, простого, но порядочного. Мама не стала лезть мне в душу, выясняя что и как, но, по-моему, ее с ее педагогическим опытом я не провел, в отличие от ее юной дочки. В моих речах она уловила, если не высшее образование, то по крайней мере хорошую начитанность хорошей литературой. Во всяком случае, я был одобрен и на предмет найма и на предмет погулять с дочкой. Итак 9-го мы идем гулять.
Мы идем по улице Пушкина к морю. Алена исполняет роль гида, открывающего простому, как грабли, провинциалу культурный город Одессу, а я тщательно изображаю этого провинциала, никогда не бывшего в крупном городе, не понимающего и презирающего культуру.
– Вот видите, это музей живописи -- говорит она с пафосом.
– - А что в нем?
– - В нем картины художников -- поясняет Алена, сбавляя пафос, чувствуя, что музей меня не поразил.
– - И вы в нем бывали?
– - спрашиваю я с изумлением человека непонимающего, что там можно найти интересного.
– - Да -- отвечает она уже с нотками смущения.
– - И неужели Вам нравится рассматривать картины?
– - Да, нет, -- уже совсем сникает она -- но надо хоть раз посмотреть, ну чтобы знать, что это.
– Я бывал в этом музее не раз и не два в мою одесскую студенческую юность и до сих пор хорошего помню "Евангелиста Луку" Франса Гальса, равного и даже близкого к которому ничего гальсовского нет ни в Третьяковке, ни ленинградском русском музее.
Я не сомневаюсь, что и музыкальная Алена неравнодушна к живописи. Но... классическое
Я веду Алену под руку. Мой опыт бунтаря, восставшего против "нормального" в этом обществе антисемитизма и по логике борьбы прозревшего в отношении этого общества во многом другом, служит теперь мне хорошую службу. Я избавился от жлобской манеры, ведя под руку даму, благосклонность которой хочешь завоевать, как бы нечаянно тереться об ее грудь локтевым суставом. Я веду Алену деликатно, рыцарски, развлекая ее шутками без претензий на рафинированную интеллигентность, но отнюдь не хамскими.
И вот мы стоим наверху Потемкинской лестницы. Начинается салют. При первом залпе я обнимаю Алену сзади и уверенно, как на нечто мне принадлежащее, кладу обе ладони на изумительные чаши ее грудей. Алена замирает на мгновение, потом по ее телу проходит дрожь и она резко вырывается из моих объятий. Мне кажется, что вот сейчас она скажет, что я - хам, и она не желает больше иметь со мной дела. Но она молчит и я, не пытаясь больше ее обнять, продолжаю светскую беседу, делая вид, что ничего не произошло. Я не понимаю ее реакции. Я нутром чувствую, что она не должна была обидеться. Но я не пытаюсь разгадать этой загадки.
Ей пора возвращаться и, чтоб скорей добраться до ее дома, мы идем на трамвай. В трамвае не очень тесно и мы стоим на площадке не прижатые друг другу. Но когда на повороте трамвай встряхивает, Алену качает в мою сторону и она вдруг обвивает меня руками и ногами, прижимается, и я чувствую, что по телу ее проходит та же судорога. Минуту или две она висит на мне, пока судорога не кончается, и теперь я уже понимаю в чем дело.
Мы выходим на конечной Большого Фонтана и я предлагаю ей пойти прогуляться к морю.
– - Нет, она обязана быть дома, мама будет волноваться.
– - Мы доходим до ее дома и тут Алена говорит - Подожди меня здесь, только жди долго. Я успокою маму, подожду пока она ляжет спать и потом выйду.
Я жду долго, часа полтора, два, но сомнения не возникает во мне. Я знаю, она придет. И вот она появляется.
– Идем к морю.
– - Нет, идем в поле.
Она ведет меня по ночным улочкам в сторону, противоположную морю. И вот домики смутно различимые в темноте, расступаются и мы выходим в настежь распахнутую, бескрайнюю первозданную степь, над которой опрокинулся такой же бескрайний шатер южного неба, по черному бархату которого рассыпаны как бы только что вымытые еще влажные звезды. Конечно, это - не первозданная степь, а просто достаточно большое колхозное поле пшеницы, ржи, овса -- не знаю. Но в темноте ночи рядом с Аленой овес вполне проходит за дикий ковыль, а поле за степь.
Мы идем по едва различимой в темноте грунтовке и вдруг не сговариваясь сворачиваем, мнем высокие стебли неизвестного злака и шагов через пятьдесят падаем на землю. Я тут же приступаю к штурму. Я не сомневаюсь в конечном успехе. Алена сначала действительно податлива и сразу позволяет мне расстегнуть ее платье вверху, снять лифчик и ласкать и целовать ее великолепную обнаженную грудь. Но когда я пытаюсь снять с нее трусы, она стопорит. Полагая, что это с ее стороны дань ритуалу, от которого и она, королева, не считает себя свободной, продолжаю ласкать и целовать ее, плету турусы на колесах, которые плетутся в таких случаях, и периодически возвращаюсь к попыткам стянуть с нее трусы. Но, нет, сопротивление непритворно и однозначно, хотя Алена не произносит традиционных пошлостей, что я нахал, хочу так сразу и т. п.