Рассказы Матвея Вьюгина
Шрифт:
— Кое-что видел.
— Вот то-то и оно. А ведь не каждый сможет так их выучить да приголубить к себе. Сердце надо иметь. Вот взять, к примеру, того же Потапку — пакостник зверь. От него все может случиться. А Горушкин души в нем не чает, братухой зовет… — Пограничник надвинул на глаза фуражку и давай рассказывать о похождениях моего земляка.
…Когда Горушкина перевели на эту заставу, Потапка был уже здесь старожилом. Только никто, конечно, с ним не занимался. И вот он вдруг чего-то задурил. До этого ласковый был медвежонок, игровитый, а тут никого к себе не допускает, лупит всех с большим злом. Кончилось это тем, что свалил он с ног тетю Дусю — прачку заставы — одежонку, конечно, на ней всю поизорвал, немного покарябал ее. Начальник приказал дежурному уничтожить зверя. Вот тут Горушкин и вступился.
— Природный инстинкт в нем заговорил, товарищ начальник, ни к чему губить Потапку: ложиться он собрался, нельзя в такое время жизни его лишать.
— Природный инстинкт! Хищник в нем проснулся, вот что! Он мне со своим инстинктом скоро до пограничников доберется и калечить начнет их, — сказал начальник.
— Не будет, товарищ начальник. Отпустить его надо — найдет себе подходящее место, перезимует и опять на заставу придет.
Начальник строгий человек, разговаривать много не любит, но совета послушался. И вот взял Горушкин Потапку и повел в горы, как собачонку какую. Смеялись тогда пограничники. Придет, мол, твой зверь, как раз, держи карман шире. Попадешься ему под горячую руку в лесу, так он еще тебе по знакомству и мозги набекрень поставит. Но Горушкина разве возьмешь такими словами! Он помалкивает себе под нос и свое дело справляет.
И вот только запахло весной в горах, пригрело солнышко студеные камни, появились проталинки, Горушкин стал к лесу приглядываться. Заберется в свободное время на вышку и поглядывает в бинокль. А ребята смеются.
— Здорово обыграл тебя Потапка! На кривых ногах, а объехал…
А Горушкин поглядел на них и говорит:
— Нет. Не объехал. Во-о-он с горы спускается, поглядите, кто хочет.
И действительно, идет Потапка, ревет во всю мочь, птиц и зверей по лесу пугает. И прямиком — на заставу! А сам — весь обшарпанный, худущий, а шерсть дыбом, клочкастая, серая, будто в драке его всего ободрали. Горушкин встретил его у ворот и давай обниматься: радость такая великая. И потекла жизнь у Потапки по-прежнему.
Повадился он за Горушкиным на границу шататься, прямо как служебная собака за ним таскается. А тут случилось такое дело, что брать его на границу ни в коем разе нельзя — в засаду пошел Горушкин. Нарушители появились только под утро. Шли они глубоким ущельем. Началась перестрелка. Нарушителей было в два раза больше, чем пограничников. Укрылись они за камнями и постреливают, прикрывают отход своих главных сил, чтобы контрабанду спасти — у них ведь тоже своя тактика. И вдруг в разгар боя в тылу у контрабандистов появился медведь. Прыгнул он с дерева, заревел на все ущелье и пошел. И получилось: с одной стороны наряд пограничников не дает нарушителям головы высунуть из-за камней, с другой — страшный зверь на них наступает. В общем, на два фронта надо действовать. А Горушкин увидел своего Потапку, да как крикнет:
— Потапка! Ого-го-го-го!.. Дери их, проклятых! Ого-го-го-го!..
Переполошились нарушители, побросали оружие и бегом к пограничникам. Спотыкаются да бегут, руки вверх подняли. Как-никак, люди, а то ведь зверь, его и пулей не всегда остановишь!
Крупная контрабанда была задержана в этот раз: золотые изделия, валюта и еще какие-то очень важные документы, старинные рукописи. В Москву их отправили.
А Горушкин потом рассказывал, что Потапка и не собирался нападать на нарушителей, не обучен он нападать на человека. Просто он шел по следу Горушкина и когда зачуял его — обрадовался и заревел…
Спирька
Спирька — обыкновенный мальчишка лет двенадцати. И лицо у него обыкновенное: широкое, нос пуговкой и веснушки, как в постных щах капельки конопляного масла, и вихорек на стриженой белобрысой голове в запятую закручен. Только тем и отличался он от всех прочих мальчишек, что не гонял голубей по крышам, не блудил по чужим огородам и садам, а «служил» на жаркой персидской границе. Проще сказать, был «сыном заставы».
На заставу Спирьку привез в 1927 году старшина Бондаренко. Подобрал его где-то в Бакинском порту, беспризорного, больного и слабого. Бондаренко отслужил три года сверхсрочной службы, уехал домой, а Спирька остался на границе. Но фамилия бывалого старшины навек пристала к мальчишке. В списках личного состава он так и значился: Бондаренко Спиридон. Бойцы говорили между собой, что старшина хотел увезти Спирьку на Полтавщину, — очень привязался к парнишке, — но Спирька, хоть и любил своего названного родителя, границу любил больше и наотрез отказался покинуть заставу, а напоследок даже упрекнул своего батьку за то, что он бросает товарищей по оружию.
Ходил Спирька в ладной форме пограничника: фуражка зеленая набекрень, ремень затянут на последнюю дырку так, что дыхание перехватывает, и даже портупею носил через плечо. А мне, ковочному кузнецу заставы, ходу не давал до тех пор, пока я не подогнал по его сапогам строевые кавалерийские шпоры. Сделал я эти шпоры на совесть: аккуратные, с малиновым звоном. Очень Спирьке понравились!
Простые железные шпоры огнем горели на Спирькиных сапогах. Я научил его чистить их сперва золой, потом стальной струной шлифовать — так он, постреленок, все струны пообрывал с балалаек, которые были в ленинской комнате. А после струны или шомпола шпоры сияли, глядеться можно было в них, как в зеркало.
Но не это было главным Спирькиным интересом. Мальчишка, кажется, рожден был пограничником и с нетерпением ждал, когда начальник заставы доверит ему настоящее дело: пошлет в наряд.
А начальник и не отказывал Спирьке и не торопился. Не торопился потому, что мальчишке и так работы хватало. Он и воду возил с красноармейцами, и лошадей чистил, и стенную газету малевал — мастер был по этой части.
Возвращался я как-то раз с соседней заставы — за подковами и инструментом туда ездил. И только спустился в балку, такая картина мне открылась: на той стороне, у самой границы, крестьянин стоит, а буйвол его на нашей стороне гуляет, траву щиплет. Возле мужика оборванный мальчишка вертится, так годов десяти, пожалуй. Придержал я коня, — дай, думаю, погляжу, что дальше будет. Мужик манит буйвола к себе, но это такая скотина, что слова его не тревожат, палку хорошую надо. Тогда мужик подхватил мальчишку, перешел речку-границу — воды немного, по колено, не больше — и пустил его на нашу сторону, а сам вернулся на свой берег. Мальчишка за буйволом погнался, но тот недовольно мыкнул, задрал штопором хвост — и от него. И тут случилось такое, чего я никак не мог ожидать: из кустарника кто-то выпрыгнул и свалил мальчишку с ног. С минуту, наверно, в густой траве шла возня, мальчишка орал дурным голосом, отбивался руками и ногами. Но где ему справиться — на нем уже победителем восседал Спирька и связывал ремнем руки.
Мужик из себя выходит, кидается, как ненормальный, кричит, а перейти на нашу сторону боится. Наконец, Спирька управился с «нарушителем границы», поднял его на ноги и толкнул в бок: двигай, мол, по направлению к заставе, там разберемся, кто ты такой есть.
Выехал я на патрульную дорогу и догнал Спирьку. Он сияет, чертенок, от радости и говорит, как на докладе у начальника:
— Вот, дядя Матвей, полюбуйтесь — нарушитель государственной границы. Контра перекатная, диверсию с той стороны учинял. А главный вон вприпрыжку скачет, видите? Беснуется. Вот бы его еще прихватить сюда…