Рассказы о Анне Ахматовой
Шрифт:
Я выглянул в окно и увидел топчущихся в пустом дворе, разглядывающих номера подъездов двух толстячков, по виду иностранцев. Я спустился, спросил по-французски, кого они ищут, и показал дорогу. Один просиял, другой оглядел меня неприязненно, он был наш - сопровождающее лицо, из Союза писателей. Вигорелли вошел в комнату, остановился в дверях, картинно отшатнулся, картинно раскинул руки, воскликнул: "Анна!" Она подняла ладошку, легонько помахала ею в воздухе и произнесла не без строгости: "Привет, привет". Он поцеловал ей руку, сел на стул и заговорил сразу деловым тоном.
Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться - не теряя собственного достоинства - с "реалистически мыслящими" литераторами Запада. Недавний скандал с Пастернаком затруднял сближение, желательное и той и другой стороне. Ахматова оказалась фигурой, хотя и вызывавшей претензии тех (не левая - не революционна, как сформулировал Пазолини) и других (не советская и все прочее), но идеальной для создавшейся коллизии ("Реквием", гонимость и вообще несоветскость - для них; патриотизм и неконтрреволюционность - для нас; ранг, авторитет и известность - для всех). Однако то, что "Ал-ей Алекс." (Алексей Александрович - Сурков) "очень заботлив", вовсе не означало, что он был заинтересован сохранить привезенный товар в лучшем виде и больше ничем. С Ахматовой его связывали долгие и не схематичные - начальник-подчиненная - отношения. Он напечатал цикл ее верноподданнических стихов после Постановления и второго ареста сына - и он же искал ее одобрения своим стихам, говоря о себе: "Я - последний акмеист". Он издал после многолетнего перерыва первый со времени Постановления сборник ее стихотворений, прозванный по причине темно-красного переплета и "официального" шрифта "Манифестом коммунистической партии", - жутковатую книжку, со стихами о мире (которые она, даря экземпляр, заклеивала автографами других своих стихотворений), с многочисленными безликими ее переводами, - но издал. У него она могла попросить за кого-то, похлопотать о чьей-то жилплощади, он был ее начальство, вполне ее устраивающее. Время от времени она за глаза называла его снисходительно-ласковой кличкой домашнего, но не вполне выясненного происхождения - "Сурковер". Она написала, что он был "бодр", но, когда я читал письмо первый раз, я прочел "добр", и это показалось мне нормальным.
Поездка была короткой, Рим не успевал заслонить Ленинград, Аппиева дорога - Крюков канал, Пантеон - Суворовский проспект. Выделенное в письме отточием созвучие "Рим и... дом" это не только ахматовская шутка-рифма Roma - дома и вывернутый наизнанку Urbis - Orbis, a как будто из опыта добытое знание, сообщаемое на потом еще не умудренному жизнью адресату, что Рим-мир меньше дома, что дом во всяком случае к концу жизни, не говоря уже о доме последнем, заключает в себе и все Римы, и весь мир.
В Италию, так же как через полгода в Англию, она ездила поездом. Ей вообще нравились путешествия по железной дороге - отчасти потому, что их характер да и само существо почти не изменилось с начала века, когда она путешествовала легко и много, разве что скорости сколько-то возросли. Она вспоминала, как возвращалась из Киева в Петроград в 1914 году перед самой войной через Москву: "Приехала в Москву утром, уезжала вечером, видеть никого не хотелось, с вокзала поехала на извозчике к Иверской, помолилась, потом весь день ходила по улицам, было так хорошо быть никем". В воспоминании, как и во всех других такого рода, не появлялось и тени тягот передвижения, не только всегда рассказчиками красочно описываемых, но и действительно составлявших чуть не все содержание путешествий того и последующих времен. "Что может быть приятнее поездки через зимнюю Финляндию в комфортабельном русском вагоне! Образец уюта", - сказала она в один из невеселых морозных дней в Комарове, когда серая влажная стужа пронизывала до костей. В последние годы, однако, переезды давались ей все труднее, главным образом из-за болезни сердца. За час до выхода из дома появлялись симптомы Reisefieber, предотъездной лихорадки, иногда случался сердечный приступ. Ездила она только с какой-нибудь близкой знакомой или свойственницей. На вокзал прибывали задолго до подачи поезда к перрону. Как-то раз сидели в зале ожидания на Московском вокзале в Ленинграде, и сопровождавшая ее Стенич-Большинцова вспомнила, как они с мужем провожали Мандельштама и тоже приехали раньше времени; в зале стояла пальма в кадке, Мандельштам повесил на нее свой узелок и произнес: "Одинокий странник в пустыне". Кто-нибудь из молодых назначался ответственным за ахматовский багаж, кто-то постоянно находился возле нее с нитроглицерином под рукой - другой флакон с нитроглицерином всегда лежал у нее в сумочке. Шла к вагону она медленно, опираясь на чью-нибудь руку, и время от времени останавливалась отдохнуть. Я часто бывал или провожающим, или встречающим - главное было идти не торопясь. Однажды летом 19б5 года мы решили поехать из Москвы в Ленинград вдвоем дневным сидячим поездом. Ее провожало несколько человек. Надежда Яковлевна Мандельштам, то забегая вперед, то приотставая, отпускала по поводу происходящего язвительные замечания, смысл которых собственно и заключался в язвительности. Под конец, когда мы вошли в вагон, она оглядела кучку провожающих и заметила между прочим: "Когда я уезжала из Пскова, на перроне стояло двести человек". Ахматова ничего этого, по тогдашней своей тугоухости, не слышала, В Ленинград мы приехали веселые, за окном по платформе бежали встречающие, впереди всех - с пышным букетом у груди - летел в нескольких сантиметрах над перроном Роман Альбертович, артист Ленконцерта.
Она читала Эйнштейна, понимала теорию относительности, к достижениям же техники относилась довольно сдержанно. К лифту - неприязненно, но терпимо; пишущую машинку, особенно в союзе с копировальной бумагой, терпеть не могла. Вспоминала, как в Гаспре в 1929 году физики или астрономы издевались: "Анне Андреевне бинокль в руки не давайте, взорвется". Лишь автомобиль пользовался безоговорочным признанием. Как-то раз наше такси остановилось у бензоколонки рядом с новеньким сверкающим "мерседесом", я сказал: "Красиво, правда?" Она ответила пренебрежительно: "Вам в самом деле нравится? У вас буржуазный вкус. Она, наверное, еще из этих современных говорящих: "Залейте бензин, он на исходе!", "Снизьте скорость, не оставьте своих детей сиротами!" Бр-р!" Ей нравилось, когда даже малознакомые владельцы машин приглашали ее прокатиться на автомобиле, довольно часто она находила повод вызвать по телефону такси поехать куда-то за чем-то, а иногда без повода: "Давайте прокатимся". Именно о таком бесцельном катании розовым днем - хотя у меня остался в памяти зеленовато-розовый летний вечер - по Суворовскому проспекту она напоминает в письме. "Бы знаете фокус со Смольным? Если медленно ехать по площади мимо собора, он начинает кружиться, а угол зрения остается один и тот же, Я вам сейчас покажу", - сказала она и попросила шофера повернуть с Невского на Суворовский. А в письме в больницу "мы еще поедем и к березам и к Щучьему Озеру" - это напоминание о других автомобильных прогулках.
Однажды Наталья Иосифовна Ильина предложила Ахматовой, а Ахматова мне, выехать на час из Москвы. Был бессолнечный день поздней осени, Ильина повернула на Рублевское шоссе и остановила машину на опушке березовой рощи, облетевшей, ослепительно белой, сплошь из высоких и как будто по чьему-то замыслу расставленных стволов. Ослепительность при этом смягчали, гасили беловатое небо и воздух, подкрашенный прямым и отраженным от берез дневным светом. Было тепло и невероятно тихо. Мы погуляли по опавшей листве и поехали обратно в город, Подозреваю, что ахматовская запись о березах: "огромные, могучие и древние, как друиды" и "как Пергамский алтарь" - возникла после этой прогулки. На Щучье же озеро в трех километрах от ее комаровского дома ездили не один раз, и по крайней мере один раз с Ильиной: четвертым тогда был Бобышев. Мы с ним выкупались, Ахматова посидела на пне, Ильина побродила по берегу, потом все погрузились в автомобиль, Н. И. стала разворачиваться, и тут Бобышев заговорил - в почти куртуазной, в общем, не свойственной ему манере, с паузами и эканьем, - что вот, мол, он, не позволяя себе и в мыслях вмешаться в процесс вождения и так далее, и так далее, хочет только любезно обратить любезное внимание водительницы на то, что заднее колесо, над которым он сидит, по-видимому, приближается к... Она ударила по тормозу на мгновение раньше того, как я крикнул: "Яма!" Мы втроем выскочили из машины: колесо висело над метровым обрывом, другое остановилось на самом краю. С великими предосторожностями мы откатили машину от ямы - Ахматова беззаботно и торжественно сидела внутри. Когда все было позади, я поинтересовался у Бобышева, почему он так длинно говорил, - ответила Ахматова: "Что за вопрос? Так человек устроен". Смеясь, она рассказала мне в другой раз, как Бобышев, выслушав от нее комплимент моим последним стихам, сказал угрюмо и многообещающе: "Я мог бы предъявить Толе ряд упреков". "И на том замолчал навеки. Это мне напомнило мальчика Валю Смирнова: он был мой сосед по пунинской квартире, погиб в блокаду. Он заглядывал ко мне в комнату и объявлял: "Сегодня вечером будет кино". Из этого ровно ничего не следовало. То есть ровно ничего: так ему требовалось для какой-то его игры". Потом прибавила: "Кроме этой, он говорил еще одну прелестную вещь. Я с ним занималась французским, учила: le singe - обезьяна, л сэнж, повтори. Он убегал из комнаты, потом просовывал в дверь голову, спрашивал: "Люсаныч - годится?" - и опять убегал". (Она могла, прочитав гостю свои новые стихи и слыша его восторженное бормотанье, вдруг произнести: "В общем, люсаныч годится?")
В переделку, по-настоящему серьезную, попали мы с ней среди бела дня на Гороховой. Она хотела успеть в сберкассу, времени же оставалось в обрез: начинался "ахматовский час" - так назывался час обеденного перерыва в учреждениях, необъяснимо начинавшийся как раз в ту минуту, когда туда приезжала Ахматова. Таксист, молоденький парень, желая нам помочь, гнал отчаянно, хотя улицы были узкие и забиты транспортом. Обгоняя колонну грузовиков и троллейбусов, мы выскочили на крутой мостик через Мойку - и оказались лоб в лоб со встречной полуторкой. Наш шофер рванул руль влево, мы вылетели на левый тротуар, к счастью, пустой, и тут же, круто взяв вправо, снова втиснулись в свой ряд. Маневр был выполнен на большой скорости, так что подробности мы осознали с некоторым опозданием, но, осознав, мгновенно как-то обмякли. Мы - это шофер и я: Ахматова поморщилась от тряски и вновь сидела прямая, невозмутимая, глядя вперед. Тотчас нашу машину взяли в кольцо другие, водители которых видели наш вольт. С искаженными от пережитого страха и возмущения лицами, они все, как один, кричали, что наш шофер пьян. Я попробовал за него вступиться, мне бросили; "Ты благодари Бога, что жив". Решили везти нашу машину - вместе с нами - в ближайшую милицию. Только тут Ахматова пошевелилась, повернулась к ним, выглянула в окно и произнесла: "В таком случае наша поездка потеряет смысл". Внешность была так внушительна, тон так неожиданно спокоен и убедителен, что пробка стала рассасываться: мы успели минута в минуту.
Среди "катавших" Ахматову ленинградцев особое место заняла Ольга Александровна Ладыженская, известная математичка, которую Ахматова рекомендовала гостям случайным как Софью Ковалевскую наших дней, а близким - пародируя нескладную грамматически формулу "женщина-математик" - как "собаку-математика". Ей посвящено стихотворение "В Выборге", возникшее в результате забавного стечения обстоятельств. Обычно маршрут автомобильной прогулки пролегал вдоль Финского залива, не далее Черной речки, где была могила Леонида Андреева, - именно одну из таких прогулок воспела Ахматова в "Земля хотя и не родная". Но чаще она просила остановить машину между 60-м и 70-м километрами Приморского шоссе, где был дикий, усеянный огромными гранитными валунами, безлюдный берег. Однажды, правда, это безлюдье, тишина и неподвижность оказались рисунком на коробочке, из которой выскакивает чертик. Ахматова и я вышли из машины и медленно двинулись вдоль живой изгороди, почти сплошь состоявшей из бурно цветущего шиповника. Ладыженская закрыла двери и пошла вслед за нами. В это мгновение из узкого прохода между кустами выступила средних лет дама и, задохнувшись, проговорила: "Здравствуйте, Анна Андреевна, скажите, как здоровье Льва Николаевича?" К тому времени Ахматова уже несколько лет не видела сына, жившего в Ленинграде. "У него отменное здоровье, благодарю вас!" - отчеканила она, круто повернулась и, как могла быстро, пошла к автомобилю... В Выборг, однако, ее свозила не Ладыженская. Меня навестил московский приятель, который проезжал на автомобиле через Ленинград. Я предложил Ахматовой прокатиться. Мы выбрали красивую дорогу, соединявшую Приморское и Выборгское шоссе, и, не торопясь, ехали по ней. Внезапно кому-то в голову пришла мысль отправиться в Выборг. Она согласилась, и началась головоломная гонка, потому что к ней вскоре должен был прийти гость, а до Выборга было больше 120 километров. Со скоростью 100 и быстрее мы примчались в Выборг, покрутились возле парка и причала, не выходя из машины, съели по эскимо и так же стремительно вернулись. Она сказала только: "Средней силы населенный пункт..." Через несколько дней Ладыженская, навестив Ахматову, рассказала, что она съездила в Выборг, как там было прекрасно и какое впечатление на нее произвел гранитный монолит, ступенями уходящий под воду Ахматова посмотрела на меня с притворной сокрушенностью и обидой и сообщила гостье, что мы ничего такого там не заметили. Через день, если не на следующий, ею были написаны стихи "Огромная подводная ступень" и так далее, с посвящением Ладыженской.
В последний раз по Москве мы поехали кататься в феврале 1966 года, вскоре после ее выписки из больницы, дней за десять до смерти. Было морозно, садилось солнце. Попросили шофера отвезти нас к Спасо-Андроникову монастырю. Такси было старое, дребезжало, воняло бензином. Улица, ведущая к монастырю, оказалась закиданной глыбами льда, видимо, недавно сколотого, машину стало трясти. Ахматова поморщилась, взялась рукой за сердце, я велел возвращаться на Ордынку. Она пососала нитроглицерин, шофер стал огибать белую монастырскую стену. Продолжая держаться за грудь, она сказала: "Могучая кладка, на века". А в одну из первых поездок по Москве мы спускались с Большого Каменного моста, и машина поравнялась с тремя страшными черными многоэтажными домами возле "Ударника". Многие их жильцы были расстреляны в годы террора. "А за то, что люди должны каждый день видеть этот ужас, - сказала Ахматова, - архитектора не надо расстрелять, как вам кажется?"
3 марта 66-го года Ахматова с Ольшевской отправились в домодедовский санаторий под Москвой. Ехали двумя машинами, пригласили медсестру из отделения, где лежала Ахматова. Доехали, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами и вышколенным персоналом. К желтому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: "L'année dernière á Marienbad". "В прошлом году в Мариенбаде" Роб-Грийе была чуть ли не последней книгой, которую она прочла.