Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Андрей Иванович, мне кажется, что мы наползли на противотанковую мину. Не могу понять, что-то неладно с глазами. Странное ощущение. Может быть, металлическая пыль, а?
— Если бы пыль, ты бы ничего не видел, — возразил Симонов.
Всходило солнце, увеличиваясь до невероятных размеров, но лучи его не проникали сквозь застилавший низменность чад. У лесистых склонов догорали подожженные грузовики, дымились подбитые танки. Симонов неожиданно остановился:
— Саша, смотри! Есть на что полюбоваться… Приятно сознавать, что это результат наших усилий!
Рождественский взглянул на склон горы. По узким дорожкам, словно по сточным канавам, вытекали колонны обезоруженных вражеских солдат. С забинтованными головами, с подвязанными руками, они шли, окруженные конвоем, понурые, сгорбленные, жалкие, в немом отчаянии.
— Вот оно как дело-то для них повернулось, — с усмешкой проговорил Симонов. — Совсем не весело…
Рождественский смотрел усмехаясь. Голова у него кружилась… А грудь распирало радостью. Был день, но здесь, в задымленной низине, только сейчас запламенел рассвет.
— Есть приказ: дивизия перебирается правее, к Ардонским хуторам, — сказал Симонов. — Жаркие предстоят нам еще дела…
Немного в стороне спиною к КП сидел Пересыпкин и, развязав мешок, собирался что-то спрятать. Симонов окликнул связного. Тот от неожиданности вскочил так резко, что Симонов, не выдержав, засмеялся.
— Что это ты прячешь за спиной у себя? — спросил он, подойдя к Пересыпкину ближе…
— Так что если говорить по правде, — смутившись, ответил Пересыпкин, — что ни на есть слабость будет. Ну, мелочь совсем…
— Что-о?
Пересыпкин, вытянув из-за спины руку, показал губную гармошку.
— Вот оно, чем он занимается!
— Мелюзге своей, знаете, Андрей Иванович… Все-таки интересно же трофею с фронта… Можно?
— Ты уж лучше танк возьми — трофея же, н-ну? Взял бы, а?
— Велик больно.
— М-да… пожалуй, не войдет в вещевой мешок. Ну, а если детям — губную гармошку возьми, разрешаю… Только чур — предупреждаю, в моем присутствии не пиликать на этой трофее. Она и так сидит в печенках у меня… наслушался в обороне под Ищерской.
XXI
Гизельская операция закончилась. Нашими войсками было подбито и захвачено 160 танков, 2350 автомашин и семь бронемашин противника. Более пяти тысяч трупов вражеских солдат и офицеров осталось на поле боя…
Из района боевых действий, от Нижней Санибы, в связи с окончанием гизельской операции комдив Василенко выводил свои полки к новому рубежу, к новым боевым схваткам с недобитыми гитлеровцами. Весь стрелковый корпус перебрасывался на правый фланг фронта, линия которого воспринималась пока условно. Все части сначала двигались параллельно быстрой речушке Архонке, а от огромного селения Архонская дивизия разошлась каждая указанным ей маршрутом: одни направились в сторону Ардонских хуторов, а дивизия Василенко — к реке Ардон.
— Вот, слышь, — говорил Бугаев Петелину, — если бы Симонов носил такую горячую голову, как у тебя, мы бы уже потеряли нашу ударную силу. А что же получилось, гляди, — он вполоборота взглянул на роту, шагающую за ними, — и научились воевать, и люди окрепли… И мы по-прежнему — гвардейская рота!
Не замедляя шага, Петелин взглянул на Бугаева, — тот улыбнулся открытой улыбкой.
— Симонов дело знает, — согласился Петелин.
— А ты говорил «бомба замедленного действия!..»
— Между нами, Павел, — понизив голос, сказал Петелин. — Довериться можно?
— Давай.
— Недолюбливал я Симонова.
— Ого!
— Началось это в Закан-Юрте, когда он однажды сказал мне: «С твоим характером не воевать — яблоки таскать из чужого сада». Здорово это обидело меня тогда.
— И теперь злишься? — угрюмо спросил Бугаев.
— А ты мне поверишь?
— Почему не поверить. Врать ты не научился, поверю, давай.
— Ну, так слушай: с Симоновым я готов шагать и до Берлина, и дальше!
— С каких же пор готовность у тебя такая стала?
Сбивая шапку повыше, Петелин сгоряча так толкнул кулаком в ушанку, что из-под нее на лоб ему высыпался весь чуб.
— Трудно объяснить, с каких пор… Но не сразу. Я сначала почувствовал его, а потом уже понял.
— Неконкретное объяснение. Что ты почувствовал?
— В беде не оставит, под огонь н бросит — конкретно?
— Не совсем. А как он врага бьет?
— Как молотом бьет по замку.
— Всегда он так, молотом?
— Нет, где возможно, так полегонечку, словно отмычкой действует. Да ты что, чудаком меня считаешь?
— Нет, зачем, я никогда не считал тебя чудаком, оно, может быть, я ошибался. При чем тут молот, отмычка?
— А при том, что живет Симонов медведем, а воюет лисой — конкретно? — сердился Петелин.
Из-под мохнатых бровей Бугаева смотрели маленькие, веселые глаза, смотрели они внимательней, чем прежде.
— Это ты, Вася, очень даже ново, душевно и верно сказал, — обрадованно проговорил он. — Оказывается, многому ты научился, многое понял. Мне это нравится, по-братски тебе говорю.
— И я об этом говорю только тебе, как самому надежному другу, Павел. Нет ничего на свете приятней, чем когда ты чувствуешь, что тобой управляет твердая, правильная рука.
— Дорогой мой, это у нас теперь идет как по лесенке, до самой верховной ставки.
— И воевать ни капли не страшно, — идешь в бой — знаешь, идешь ты на правильное дело.