Рассвет пламенеет
Шрифт:
Он словно нарочно всегда стремился выставить напоказ свою независимость от всех и всюду и сдружился только с Серовым, хотя тот и называл его «стихией» или «братишкой» и пытался иногда сдерживать и предупреждать его резкие, порой бессмысленные поступки.
Но в то же время, сам того не замечая, Серов во многом как бы копировал Вепрева, в особенности его разухабистую манеру разговаривать с пехотинцами, глядя на них свысока, не пропуская случая напомнить о своем былом воинском «превосходстве» над ними. Правда, это не означало, что он готов был во всем поддерживать Вепрева, но и с этих случаях он находил другу оправдание в обстоятельствах.
… Лена Кудрявцева вытаскивала из-под обстрела безжизненное тело Звонарева. Усталость последних дней давала себя знать. Напрягая последние силы, обливаясь потом, Лена еле доползла до первого окопа, заглянула в него. Она была неприятно поражена. В окопе сидели знакомые ей по полустанку матросы. Девушка молча опустила Алешу им на руки. Бережно положив Звонарева на дно окопа, Вепрев склонился над его мертвенно-бледным лицом.
— Это последний, сестрица? — спросил он, притрагиваясь рукой к вздутой груди Алеши, обмотанной окровавленными бинтами… Лицо моряка болезненно искривилось.
— Нет, это предпоследний, — Лена вдруг почувствовала, как исчезает ее прежняя злость на матросов. — Помогите мне отнести Алешу. Его надо срочно эвакуировать. Отвоевался. Прошу вас… Только я перевяжу его наново.
В то время, когда Лена, при помощи Серова, перевязывала раненного, мрачный и подавленный Вепрев неожиданно стал что-то напевать.
Над окопом выли мины и гулко рвались вблизи.
Как только закончили перевязку, матросы, приподняв Алешу, не пригибаясь, понесли раненного в тыл. Идя впереди, Вепрев продолжал напевать грустный мотив.
Серов тихо шепнул Лене:
— Вы, сестрица, не обижайтесь на него, — кивком головы он указал на Вепрева. — Пришлось нам многих товарищей хоронить. Вепрев не плачет, а так вот, всегда поет. Это у него от боли на сердце. Он, как ребенок, в таких обстоятельствах. Сердце у него мягкое. И психованный он в некотором смысле.
Кудрявцева не ответила. Голос моряка заглушили взрывы мин. Она обрадовалась встрече с двумя батальонными санитарами, которым и вверила дальнейшую судьбу комсомольца Алеши Звонарева.
После неудачной первой танковой атаки противник предпринял вторую, бросив на этот участок фронта еще большее количество танков. Сухой треск снарядных разрывов повис над степью. Взрывов почти не было видно, но окрестность заполнилась дымом. Грохот гусениц выдавал направление, по которому устремились танки. Вепрев стоял в окопе, выпрямив спину, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом пороха, глядел и слушал, отстукивая кулаком по насыпи.
— Вот это здорово, Сеня! — проговорил он с азартом. — Здорово!
— Что тут «здорового»? — возразил Серов. — Не очень это весело.
— Да ты только глянь, как наши комендоры долбят эту ораву! Разве это не весело?
Из дымной мглы неожиданно выкатился вражеский танк. Схватив гранату, Вепрев юркнул на дно окопа.
Раздался лязг гусениц. Над самым разрезом окопа танк круто развернулся. Серов очнулся быстрее, чем Вепрев. Мгновенным взмахом руки он швырнул гранату под гусеницу. Сотрясая песчаные стенки окопа, грянул взрыв, но танк проскочил вперед. Секунду спустя, вытирая с лица бескозыркой холодный пот, Вепрев проговорил полушепотом:
— Где он сейчас, этот пехотный комиссар? Расцеловал бы я его в самую маковку!
— Не углубили бы мы окоп, что было бы?
— Юшка осталась бы от двух черноморцев…
XII
На командном пункте лейтенанта Петелина, прислонясь плечами к стене окопа, сидя с полузакрытыми глазами, Рождественский слушал доклад парторга Филимонова.
Парторг рассказывал о проведенных беседах с солдатами, — говорил он короткими фразами, по-волжски окая. Он ждал замечаний. Ему казалось, что комиссар слушает его рассеянно.
Но Рождественский ловил каждое слово парторга, подмечая даже интонации.
— Филимоныч, — неожиданно сказал он, — вы все повторяете: «Главная задача, главную задачу…» и молчите о второстепенных. А их очень много. Мы должны помнить, что они всегда будут или помогать решению главных задач, или станут тормозом на пути к нашей главной цели, — он оторвал плечи от стенки и всем телом подался к парторгу. — В глубоком тылу день и ночь работают советские люди, — плавят металл, куют, чтобы армию вдосталь снабдить оружием. А ведь это не так сразу делается. Да и кто там делает это оружие! Мы должны понимать все это, Филимоныч.
Недоумевая, к чему комиссар клонит, Филимонов проговорил:
— Солдаты понимают…
— Еще бы не понимать, если оружие делают их матери, сестры, жены, отцы… И все же вы им скажите: солдат обязан беречь винтовку. Станковый или ручной пулемет, например, нуждается в особом уходе. Надо его прочистить, своевременно смазать, сменить нагревшуюся воду, чтобы не накалялся ствол. Вот об этом вы умолчали…
Говоря это, Рождественский как-то неуловимо менялся: сразу стал подтянутым и напряженно-сосредоточенным. Зеленоватая гимнастерка, туго перепоясанная ремнем, плотно облегала его широкие плечи. Повернувшись к Бугаеву, он сказал:
— И тебе, политрук, замечание: почему матросов не снабдил газетами?
— Я собеседовал с ними, а вот газетки… действительно… Надо доставить.
Петелин, молча оглядывавший расположение роты, вдруг проговорил с удивлением:
— Майор идет!
— Можно подумать, что вы испугались, — с усмешкой заметил Рождественский. Глаза его заблестели.
— Прокоптели вы здесь. Дыму, дыму-то сколько у вас! — Симонов сполз в окоп, присел. — Ну? — отдуваясь, кивнул он комиссару. — Побывал в третьей роте. Кто курит — прошу. Я по тебя, комиссар, хотел отслужить панихиду.