Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Возвращайтесь на санпункт, Тамара Сергеевна, — сказал майор, почему-то спеша припрятать ласковые нотки за торопливой усмешкой. — А то как бы вам тут на орехи не досталось.
— Это же от кого на орехи? — с деланным удивлением спросила Магура.
Заметив на себе пытливый взгляд ее глаз, комбат ощутил какую-то неловкость. Ее глаза приводили его в смущение всякий раз, когда Магура была обеспокоена чем-нибудь, — они тускнели вдруг, глядя почти холодно. Сейчас она стояла вполоборота с Симонову, лишь повернув в его сторону лицо с тонкими нежными чертами и с плотно сжатыми губами, тронутыми сверху
— Немцы, быть может, начнут артподготовку, — ответил майор.
— Непременно начнут. На войне, Андрей Иванович, не бывает безопасного места…
— Разумеется… однако же место ваше не здесь. Идите на санпункт, — строго сказал Симонов и отвернулся, пряча неожиданную для него самого улыбку.
— Я вам мешать не стану, — негромко проговорила Тамара Сергеевна.
Она ушла, чувствуя на себе вопросительный взгляд Симонова. Она была уже не так молода и не могла обманывать себя, будто Рождественский не замечает странных отношений, установившихся между нею и комбатом.
Симонов же совсем не заметил ее смущения. Глядя ей вслед, он думал о том, что, кроме жены, умершей два года назад, никакая женщина не была для него такой привлекательной и чистой, как Тамара Сергеевна. И сейчас, перед боем, на него вдруг повеяло чем-то ласковым и добрым.
Телефонист протянул трубку:
— Товарищ гвардии майор, третья вызывает.
— Бьюсь об заклад: Метелев спросит — почему это немцы молчат? — положив цигарку на край окопа, проворчал Симонов. — Третья, слушаю! — И сейчас же прикрыл трубку ладонью. — Ну точно!.. Метелев, ваша задача крепче заколачивать в землю огневые ячейки, — сдержанно заговорил он. — Ясно для вас? Не ясно?.. — Симонов схватился за бок, как всегда делал в раздражении. — А вы пошлите парламентеров, спросите: «Почему вы вдруг приостановили наступление, господа?» Что?.. Не послушают? Какого же вы черта зарядили про одно и то же!..
Положив трубку, прикуривая, он сказал Рождественскому:
— Снова спрашивают: «когда же?..» Будто наше от нас уйдет…
Вставая, Рождественский заявил:
— Иду в роты, Андрей Иванович.
— В этом сейчас нет нужды, — возразил Симонов.
— Считаю полезным в такой момент обязательно побывать у людей. Буду нужен — позвоните.
Симонову хотелось сказать: «будь осторожен», но он знал, что эти слова вызовут у Рождественского лишь усмешку.
— Послушай, комиссар, — сказал майор, поглаживая голову, будто собираясь с мыслями, — пусть политрук Бугаев повлияет на Петелина.
— Что-то ты уж больно грозен, Андрей Иванович…
— Подожди, — продолжал майор. — Если бы не петелевский прыжок, может быть, немецкое командование не раздумывало бы сейчас так долго.
— Не раздумывало бы, конечно, — согласился Рождественский. — Петелин поторопился, это так.
— Указание нам дано совершенно иное: затаить дыхание — ждать! Все должно подчиняться железному распорядку, воле командования.
Комиссар усмехнулся:
— Бугаев мне рассказывал, как Петелин отзывается о вас: «комбат наш будто бомба замедленного действия!..»
Симонов тоже улыбнулся:
— «Бомба!..» А уж Петелин — сплошная пиротехника… За мелким успехом гонится и самое главное теряет из виду. И, наверное, еще воображает, будто им сделано доброе начало. Не-е-ет!.. Так не пойдет!
Как только Рождественский ушел, Симонова вызвали из штаба дивизии к телефону.
— Я получил ваш рапорт, читаю… — сказал комдив. — Вы сообщаете, что рота лейтенанта Петелина атаковала противника в тот момент, когда вы возвращались из штаба полка…
— Так точно.
— А что, если у вас и дальше так пойдет? — медленно, глухо спросил Василенко.
— Товарищ гвардии подполковник, — ответил Симонов, стараясь придать спокойствие своему голосу, — в рапорте на ваше имя я считал своим долгом донести обо всем так, как все это было.
— Так ли?.. Я считаю необходимым расследовать случай.
— За действия лейтенанта, как и за действия каждого солдата, всю ответственность я принимаю на себя.
— О-очень благородный поступок, — иронически проговорил комдив, дуя в трубку, обдумывая что-то. — Вы торопитесь авансом признать свою вину: ругайте меня, но не очень!
Обвинение против меня не лишено основания, товарищ гвардии подполковник.
— Добре. Мы разберемся, — закончил Василенко и положил трубку.
Симонов снял с телефона руку и, хрустнув пальцами, привалился к краю окопа.
«Не доверяет мне подполковник», — подумал он. Потом взглянул на Мельникова, — тот сидел с приоткрытым ртом, подавленный, и растерянно смотрел на комбата.
— Я вам очень обязан, Мельников, — сказал Симонов. — Даже комдив благодарит за вашу «находчивость».
— Разрешите, товарищ гвардии майор? — решительно заговорил Мельников. — Я допустил ошибку, это моя вина.
Симонов промолчал, мучительно сознавая, что Василенко мог бы говорить с ним иным тоном, с большим доверием к нему.
К окопам Рождественскому пришлось пробираться ползком. На возвышенности он задержался, рассматривая раскинувшуюся впереди степь. Она томилась в сизоватой дымке, желтея буйными травами, то ровная, то холмисто-покатая, с чернеющими пятнами выжженной травы. Но отыскать в этом просторе зеленый квадратик сада, в котором спрятался саманный домик матери, ему не удавалось. «Стоит ли по-прежнему белая хатенка со скошенной на заднюю стенку крышей, как со сбитой на затылок шапкой? Все так же блестят ли под солнечным светом стекла окон, полузакрытых диким виноградом? Кто сейчас в той хатенке, в которой родился я, вырос, в которой так приятно пахло свежеиспеченным ржаным хлебом?»
Он слегка приподнялся, чтобы осмотреть размещение батальона и всю оборону по фронту. Но расположение дивизий стрелкового корпуса невозможно было охватить взглядом. Позиции растянулись на много километров от Терека на север.
Не поднимая головы, Рождественский пополз дальше. Окунув лицо в траву, он точно плыл в теплых зарослях, оставляя за собой след примятой полыни. Яснели степные дали, голубело небо, а солнце все сильней припекало затылок, нагревая пропотевшую гимнастерку. Издалека доносилось глухое бормотание вражеского самолета, нарушившее степную тишину.