Рассвет пламенеет

Беленков Борис

Передайте приказ: дорогу не пересекать. Канал временно использовать для обороны. Повторяю, временно.

Мельников отдал роте распоряжение через связных и снова склонился над картой. Симонов, водя по карте обкуренным ногтем, продолжал:

— Все наши танки, прорвавшиеся в тыл с правого фланга, сейчас действуют на главном направлении. По-видимому, там наши встретили мощное противодействие противника. Пока в направлении станции Терек они будут буравить толщу немецкой обороны, вся наша дивизия войдет в прорыв.

— А мы?

Спрятав карту в планшет, Симонов тряхнул головой;

его взгляд упал на могильный курган.

— Пройдем, Мельников. Нужно наблюдательный пункт облюбовать. Наша задача: преградить дорогу резервам противника. Мы должны обеспечить свободное продвижение своей дивизии, обеспечить прикрытие.

На слизанной ветрами верхушке кургана скорбно шуршали высохшие и оголенные стебли полыни. У его подножья к земле поник потоптанный ковыль и буроватые космы татарника. Все кругом казалось Симонову безрадостно-тусклым. Впереди, правее кургана, зеленели сады опытного участка. Курган возвышался над окрестностью, как караульный.

— Надо закапываться поглубже, — сказал он адъютанту. — Удобный курганчик, но слишком заметен противнику. Налаживайте телефонную связь с ротами и полком. Правее должны подойти первая и вторая роты с капитаном Рождественским. Свяжитесь с ним, Мельников.

— Товарищ майор, — заметил Мельников, — смотрите! Совсем еще свежий.

С распластанными руками, животом кверху под откосом лежал труп немецкого солдата.

— Отвоевался, — с невольной усмешкой проговорил Симонов. — Не успел проделать «дранх нах остен». А ногами лежит на запад. Видимо, улепетывал, да не вышло. Покурим, Мельников, за упокой этого бедолаги.

Затем, пока Мельников деловито и озабоченно организовывал КП, налаживая связь с ротами, Симонов сидел на камне, дымя цигаркой. Он немного ссутулился, почерневшее лицо его словно окаменело, сузившиеся, сосредоточенно-задумчивые глаза не отрывались от желтеющего лица убитого. За спиной комбата связисты поспешно рыли окоп, но Симонов не замечал их, не слышал напряженной работы. Казалось, не мог он отвести взора от убитого немца. Немного удивленный, Мельников тихо спросил:

— Разрешите, я прикажу саперам оттащить подальше этого… почившего завоевателя?

А Симонову послышалось, будто Мельников спрашивал: «И что он вам дался, какой-то паршивец»?

— Отволоките, — проговорил он, поднимаясь. — Мне он больше не нужен.

— Не нужен? — изумился Мельников. — А разве он был «нужен»?

Симонов усмехнулся:

— На войне нельзя пренебрегать мелочами. Изучать приходится и запах гари, и… даже труп солдата противной стороны, — он вытер затылок. Склонил голову на левое плечо, глядя снизу вверх, продолжал: — Кропотливое занятие подсчитывать мелочи. А мне это прежде помогало, когда я работал строителем. И теперь поучительно сравнить, как, например, умирает наш советский солдат и как гитлеровский. Нет у нашего воина на лице такого животного страха, как вот у этого отслужившего. Наш человек за собой оставляет незримую, но крылатую славу. А что осталось за этим гитлеровцем? Позор!

Отвернувшись, Симонов тихо запел: «Ой, да ты калинушка…». Мельников понял командира: «Разговор окончен». Однако он продолжал стоять в прежней позе.

Старший

адъютант лейтенант Мельников был среднего роста, немного сутуловат, но Симонову нравились его выправка, широкая грудь, крепкие длинные руки, свидетельствующие о физической силе. И еще нравились Симонову его тонкие, всегда сжатые губы, выражавшие деловитый, волевой характер. Он и был таким. При передаче распоряжений старшему адъютанту не требовалось ссылаться: «Командир приказал». Все в батальоне думали: командир и Мельников — это одно целое. Лейтенант работал много, вникая во все мелочи. Безупречно честный, прямолинейный, умеющий и в трудных обстоятельствах сохранять спокойствие, он во всем старался подражать Симонову. Ни один офицер или солдат не мог заставить лейтенанта повысить голос.

Симонов для старшего адъютанта служил образцом рассудительности хладнокровия, но в то же время он был единственным человеком в батальоне, способным вывести Мельникова из равновесия.

Закинув за спину руки, Симонов пошел в сторону третьей роты. Мельников подумал: «Сейчас будет разносить Метелева. Любит командир незаметно подбираться к людям. Но удивительное дело, — люди никогда не шарахаются от него; чем-то он удерживает их, привлекает».

В большом житейском опыте Симонова в батальоне никто не сомневался. В сухом формализме его обвинить не могли. Но никто не мог проникнуть в его чувства. Мельникову всегда казалось, что майор Симонов не был похож на других командиров.

С характерным шепотом над курганом пролетели три немецких снаряда. Мельников взглянул в сторону тыла, где уже встало черное облачко разрывов. Ближе к кургану рвануло вторичным залпом.

— Товарищ лейтенант! — крикнул связной Симонова Пересыпкин. — Они прощупывают нас с закрытых позиций. И вот всегда у них так: сначала ткнутся в наш тыл, а потом на себя потянут.

— Не на себя, а на нас, стараясь держаться спокойно, ответил Мельников. — А, комбат? — шепотом произнес он с тревогой.

Не ускоряя шага, все той же походкой вразвалку, Симонов приближался к окопам третьей роты. Правее, у подножья кургана, ухнула мина. «Началось!» — подумал Симонов. Он присел на мгновение, посмотрел, как взнесенная темная пыль медленно оседает на траву. Дымок разрывов тихо уплывал по степи, скручиваясь в завитки, тая в предвечерней мгле между сопок.

В правофланговом окопе комбат увидел комвзвода младшего лейтенанта Пантелеева; прислонясь спиной к низкой земляной стенке, он отламывал от сухой ольховой ветки прутики и втыкал их в сырое песчаное дно окопа. Потом, откидывая голову и плотно прижмурив глаза, ждал команды, подававшейся рядовым Чердашвили.

— Один раз! — Пантелеев высоко приподнимал правую ногу, сгибая ее в колене. «Дыва! А-агонь!». Пантелеев с ожесточением ударил каблуком сапога по земле и сейчас же склонился к цели. Хватаясь за живот, грузин хохотал безудержно.

— Мимо! Не угадали!

— В гадалки играете? — насмешливо спросил Симонов, спрыгивая в окоп. Младший лейтенант оторопел от неожиданности. — Занятие, так сказать, похвалы достойно. Смотрю я на вас и думаю: боже мой, ну, мальчик! Он и в горячее время не забывает игрульки детские.