Рассвет пламенеет
Шрифт:
— В общем, «солдатский батька» вместо боевого командира, так? — Рождественский пожал плечами, промолчал. — Ну так слушай, Александр Титович, теперь слово за мной. Не моя вина, что я не служака на манер «чего изволите?». Я сам «изволю» воспитать этого Петелина! А вместе мы могли бы сделать его хо-орошим командиром.
— Нам, Андрей, в этом никто не помешает, — возразил Рождественский.
Симонов взял со стола объяснение Петелина и принялся его рассматривать с таким вниманием, словно он все еще собирался передать этот клочок бумаги майору Ткаченко.
В проходе в землянку внезапно появился Мельников. Он давно уже стоял в траншее и решил, наконец, помешать дальнейшему развитию спора.
— Разрешите, товарищ гвардии майор?
Скомкав бумагу и швырнув ее в угол, Симонов вскинул глаза на лейтенанта.
— Что у тебя, Мельников? — не скрывая досады, спросил он.
— Майор Ткаченко минут сорок находился у товарища Магуры. А сейчас ушел в первую роту.
Симонов зажег спичку, но не донес ее до цигарки, задумался, держа руку на весу. «Не оставляет в покое Тамару Сергеевну…» — с неприязнью подумал он.
— Как тебе это нравится? — спросил он, взглянув на комиссара. По-видимому, он не ожидал ответа, потому что продолжал угрюмо: — Начал дознание, минуя штаб. — Потом, точно в землянке никого не было, сам себе посоветовал: — Война требует большой выдержки и главное — спокойствия, Симонов.
— Пойду туда, командир, — сказал Рождественский. — Хочу поглядеть все же, чем там Ткаченко без нас занимается.
Все трое выбрались под открытое небо. Как только Рождественский ушел, Симонов отослал Мельникова. Ему хотелось побыть одному. Было свежо, над землею играл ветерок, сдувая с корней былинки засохшей травы. «Хотелось бы мне знать, чего же хочет подполковник Василенко, если он продолжает раздувать это дело?» — подумал Симонов.
Он подошел к землянке старшего адъютанта, позвал его:
— Мельников, иди ко мне, неси-ка свои отчеты. Просмотрим, чтобы не сидеть без дела.
XV
Некоторое время спустя Симонова позвали к телефону.
— Я его не застал, — сообщил Рождественский, — он ушел к себе.
Симонов понимал, что речь идет о Ткаченко.
— Очень сожалеешь, слышу? — словно не в силах сдержать иронии, спросил он.
— Перестань об этом, прошу.
— О-о! я рискую поссориться со своим комиссаром?
— Перестань, — с упреком повторил Рождественский. — Мы тут придумали кое-что. Ты не придешь сюда?
Потирая лоб, Симонов медлил с ответом. Ему хотелось, наконец, попытаться уснуть, но что-то мешало сказать: «До наступления вздремнуть хочу». Он ответил:
— Сейчас буду. — В ночной мгле голос прозвучал как-то неясно и сипло; помолчав, комбат повторил громче: — Приду!
Связной Симонова, Никита Пересыпкин, вздохнув, покачал головой.
— Товарищ майор, как оно положено человеку каждодневно…
— Подожди. Хватит тебе, Пересыпкин.
Пересыпкин говорил еще что-то, но Симонов, перекинув ремень автомата через плечо, неторопливо, размеренным шагом пошел к окопам.
Рождественскому хотелось упрекнуть Симонова, сказать ему: «Ты что это на меня?» Едва удержав это желание, он кивнул на Петелина.
— Людей посылает в разведку.
Петелин доложил о своем намерении. Говорил он, потупясь, вся его речь была какой-то тусклой. Наконец, резко обрывая взятый тон, выпалил:
— Двоих пошлем, веселей… Может быть, языка добудут.
— Кто пойдет, Холод? А второй кто?
— Серов просится. Вызвали обоих.
— Какой Серов, моряк?
— Да, он теперь остался один, скучает.
— По дружку? — заинтересовался Симонов.
Бугаев ответил за Петелина:
— Никак не может привыкнуть к нашим людям, к пехотинцам. Очень тоскует по Вепреву.
— А знаете, вот этот Вепрев… как он повел себя в бою! — сказал Рождественский. — Незабываемый человек. Жаль мне его, как-то жаль по-особенному — штыковая рана!
— Храбрые люди запоминаются. Видишь, чувствуешь такого человека. И долго чувствуешь, будто он рядом, — согласился Симонов.
— А труса убьют рядом — пробежишь, крикнешь на ходу: заройте! — порывисто договорил Петелин, — и память о таком человеке как ветром выдувает. Отчего это так — спрашиваю я? Почему Вепревы не забываются!
Стояла ночь, неподвижная, влажная. Непроницаемая тьма кругом. Вслушиваясь в тишину, Симонов произнес в раздумье:
— Мать не родит героев, в жизни они вырастают.
— На твоих глазах вырастают! — повторил он громче. — Из жизни попадают в книги, а из книг — в жизнь. Так и идет, — замет, помолчав, спросил: — Где твои люди, лейтенант? Почему так долго их нет?
В это время послышалось покашливание сверху.
— Мы уже здесь, — сказал Холод, подползая к краю окопа.
Симонов привстал. Впотьмах он не мог разглядеть Холода, но представил его по памяти: глаза у старшего сержанта были круглые, светлые и веселые, зубы мелкие, плотные, лицо — в оспинках.
Холод и Серов лежали молча, плотно прижавшись друг к другу. Симонов обратился к Холоду.
— Вы догадываетесь, зачем мы вызвали вас?
— Так точно, — ответил Холод. — В разведку идем, товарищ гвардии майор.
— А вы имеете желание пойти в разведку? — спросил Симонов Серова. — Большая выдержка требуется — рискованное дело, предупреждаю. Вы должны помнить: попадете к врагу, мы не сможем вас выручить.