Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Не сомневайтесь, — не совсем спокойно ответил Серов. — Не все же разведчики попадают в руки противника.
— Допустим… Но все-таки вас могут схватить.
— Прежде чем схватят, я им такой шквал подниму… Таранить буду!..
— Мне сведения нужны, вот что вы не забывайте, товарищ Серов, — прервал его комбат. — Было бы хорошо, если бы вам удалось подцепить одного из гитлеровцев. Это очень кстати сейчас.
Как только разведчики отползли от окопа, Симонов и Рождественский ушли во вторую роту.
Петелин полулежал на дне окопа, свесив
— Ты спишь, Вася? — тихо спросил Бугаев.
Петелин не спал, но не ответил Бугаеву. Он вслушивался, с тревогой ожидая возникновения стрельбы. Перед его глазами стояло плотное и смуглое лицо Симонова. Это лицо лейтенанту всегда казалось рассерженным и в то же время каким-то беспокойно-заботливым. Бугаев придвинулся к лейтенанту, потрогал сено под его плачами, прикрыл длинные ноги плащ-палаткой. Эта забота товарища своей простотой тронула Петелина. Сдерживая улыбку, он продолжал притворяться спящим и вскоре расслышал шепот Бугаева, заговорившего с телефонистом:
— Тихо! Лейтенанту перед боем надо поспать.
— Значит на рассвете бой?
— А что ж ты думал — конечно.
— Удивительная какая-то война: то немцы бросаются на нас, то мы на них, и не поймешь, кто же обороняется, а кто наступает. Верно ведь, товарищ гвардии политрук? Как Холод говорит: «Невозможность какая-то, а не война».
— Чего тут понимать. Наступают гитлеровцы, а мы оттесняем их от ближних подступов к Грозному. Сделали бросок вперед — залегли — заройся в землю.
— Да, да, заройся, — согласился телефонист.
— Все время надо быть начеку. У противника до черта здесь танков, могут внезапно появиться — тут уж не зевай!
Бугаев ворочался осторожно, бесшумно, точно крот в подземелье. Петелин вслушивался в тишину, ставшую какой-то особенно напряженной. Она сжимала сердце, порождая чувство настороженности. «Почему меня судить должны?» — мелькнула вдруг короткая мысль. Перед закрытыми глазами проносились воспоминания, обрывки образов, ярко вставали родные русские деревни, занятые бесчинствующими грабителями.
— Слушай-ка, Павел, — сказал он неожиданно. — А ведь это удивительно — судить меня за то, что я гитлеровцев побил!
— Смотрите вы на него! — с удивлением произнес Бугаев. — А я-то подумал, что ты заснул, угомонился, наконец.
— Нет, ты послушай, — продолжал Петелин. — Нас обвиняют в том, что мы разгромили каких-то паршивцев. Нажрались они украинского сала и спать разлеглись. А что же я, может, должен был бы отгонять комаров от них? Хорошенькое дело!
— Ты, слышь, ужасно шумный человек. Теряешь рассудок, ей-богу! Слыхал, как капитан сказал: «Завтра поговорю с полковым комиссаром». Это верней. Киреев в обиду не даст. И перестал бы ты языком молоть, в самом деле! Сдержанно заметил Бугаев.
В тесных окопах между командиром и политруком роты с каждым днем все сильнее крепло духовное родство. Рассудительность политрука уравновешивала командира роты. Петелин
Выглядывая из окопа, Петелин сказал:
— Что же с нашими? Тишина, не слышно их.
— Значит, хорошо идет дело.
— Где-то они? Может быть, ползут в эту минуту между немецкими окопами?
— По твоему голосу слышу — сомневаешься в успехе?
— Нет, но все же неспокойно на сердце…
— Не надо так, — посоветовал Бугаев, — сомнение делу не помогает. — Он придвинулся ближе, похлопал Петелина по руке. — Надо верить — вернутся они, Вася.
Петелину было приятно чувствовать соседство Бугаева, слышать его дыхание, спокойный голос.
— Ты отдохнул бы, Павлуша, — сказал он мягко, сам понимая, что ему не к лицу такая нежность.
Ветер, наконец, почти улегся. О приближении утра напомнил глухой взрыв вражеской мины, шлепнувшейся позади наших окопов. Вялое пламя от взрыва мелькнула над сонной степью; оно не было таким ярким, как в середине ночи, мрак уже значительно поредел. Вторая вспышка исчезла сразу, будто огневым глазом взглянул кто-то спросонок из-за великана-сопки, взглянул — и сейчас же зажмурился.
Идя из второй роты в первую, Рождественский очутился в той самой траншейке, в которой он был вечером. Потревоженный его тихим голосом, пулеметчик Чухонин зашевелился под плащ-палаткой. Не открывая лица, он поинтересовался:
— Рычков, не вернулись наши?
— Нету, нету, спи.
— Вы на дежурстве, товарищ Рычков? — спросил Рождественский. — Очень хорошо. Меня встряхните через тридцать минут, не позже.
Он привалился к стенке. Усталой рукой медленно провел по горячему лбу и не успел опустить руку, как глаза его закрылись: «Спать, спать…»
Однако не прошло и пяти минут, как из соседнего окопа крикнули:
— Эй, суслики, слыхали?
Затем последовало сообщение о том, что Холод и Серов приволокли «языка», что пленного уже потащили к комбату.
— Здоровенного скрутили!
Рождественский слышал эти возгласы, но смысл их не доходил до него.
— Вольность какая, — строго сказал он, протирая глаза. — Разговариваете, как на ярмарке.
Ему рассказали о возвращении разведчиков. Он выслушал молча. Привстав, взглянул в степь, покрытую затоптанной желтой травой. В небе стали различимы тучи, впереди запестрели кустики, но дальше все расплывалось в утренней мгле.