Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Что напрасно?
— А вот то! Шел бы уж он восвояси подобру-поздорову. — Чухонин некоторое время помолчал, потом произнес твердо: — Все равно же попрем поганца!
Из тьмы послышался голос:
— Передать по траншее: комиссара на КП!
Выскочив из траншеи, Рождественский отряхнулся, подтянул ремень, поправил на плече портупею и крупным шагом направился к КП батальона. Его догнали политрук Бугаев и Петелин.
— Имею вопрос: какая причина ночного слета, товарищ гвардии капитан? — обратился Петелин, очутившийся рядом. — По какому случаю майор Симонов созывает нас?
Рождественский не видел выражения лица лейтенанта, но чувствовал его дыхание.
— Майор попросит у вас извинения за беспокойство в неурочный час, — иронично ответил Рождественский.
— Нет, я серьезно.
— А я разве шучу?
Идя на некотором расстоянии позади Рождественского, Петелин продолжал, обращаясь к Бугаеву:
— Любит старик поворчать, а днем ему некогда!
— Помолчи ты, ей-богу! — отмахнулся Бугаев.
— Нет, ты послушай. Бывает у него такая потребность. Это вроде крапивницы. Чтобы облегчить зуд, сейчас он прочешет нам спины. Зачем ему вызывать нас?
Шли дальше молча, поднимаясь на курган с вершиной, выжженной солнцем. Изредка по сторонам падали мины. Но вдруг позади грохнули шесть взрывов. Рождественский повернулся лицом к переднему краю.
— Это их «ишаки», черт бы их подрал! — зло проговорил Бугаев.
— «Ишак», конечно. — Рождественский с затаенным дыханием ждал повторения взрывов. — И это в расположении вашей роты. Вы хорошо проверили, как окопались ваши люди?
— Кажется, все, как положено, но…
— Что там «но»! — оборвал Петелин политрука. — Сами понимают. Они не нуждаются в нашей заботе.
За лысым курганом, путаясь во тьме, фыркала автомашина. Из ее фар вдруг по низу скользнул ярко-золотой сноп света. Из тьмы донесся угрожающий окрик:
— Фары! Фары закрой!
Машина затихла. Чей-то надтреснутый тенор прозвучал в тишине:
— Но-но-о! Холера! Н-но! Куды-ы ты, провалилась бы, проклятая! Н-но! Ох ты, милая, н-но!
Когда Рождественский и Бугаев с Петелиным вошли в обширную, прикрытую сверху брезентом, землянку комбата, все офицеры батальона уже были здесь, и Симонов вел беседу.
Внезапно вошел связной Пересыпкин и доложил:
— Машина с боеприпасам. Так что кухни тоже пришли, товарищ гвардии майор.
— Повара мне, повара старшего позовите! — скороговоркой приказал Симонов.
Пересыпкин выскочил и исчез во мраке. Симонов, потирая ладонь о ладонь, некоторое время молчал, рассматривая свои руки. Рождественский присел в углу землянки.
— Безусловно, ротный все должен видеть, — продолжал комбат прерванную беседу. — Но разве означает это, что командир должен быть впереди? В первых рядах ему видна горстка, а остальные у него позади! Как же тогда он будет управлять людьми?
В землянку спустился Митрошин, старший батальонный повар. С особым фасоном разворачивая пальцы сжатого кулака, поднесенного к белому колпаку, почти не шевеля губами, он доложил:
— Сержант Митрошин явился по вашему приказанию!
Симонов продолжал всматриваться в чистенькое лицо Митрошина. И все увидели, как на висках у командира вспухли жилы.
— Еще раз опоздаешь с обедом — на себя пеняй! — угрюмо проговорил он.
— Разрешите доложить?
— Людей накорми, потом будешь докладывать.
— Разрешите идти?
— Идите.
Митрошин лихо повернулся и исчез во тьме. Вслед за ним вышел и Рождественский, чтобы попробовать ужин.
Симонов медленно скрутил цигарку. Ему хотелось чтобы комиссар сейчас присутствовал здесь. Но Рождественский задержался у кухни.
Симонов взглянул на командира третьей роты старшего лейтенанта Метелева.
— Вот я спрошу старшего лейтенанта, почему он устроился между огневых точек своей роты? — Метелев встал, опустил по швам руки. — Разве так вас учили в пехотном училище? Вы старшине, что ли, поручили управлять ротой?
— Мы же тогда располагались в окопах противника, товарищ гвардии майор.
— А если бы их не было?
— Отрыли бы сами, — ответил Метелев, чуть отступив назад.
— Отрыли бы!
— Симонов хотел казаться равнодушным, но Метелев видел, как верхняя губа его дрогнула и крепко сжались кулаки. Комбат силился смягчить выражение своего лица, но оно против его желания осталось хмурым и жестким.
— На рассвете батальон поднимаем в атаку, — сказал Симонов. — Теперь-то мы уже не новички! Кое-чему уже научились. Будем выдавливать оккупантов из каждой траншеи, из каждого окопа!
В землянку спустился Рождественский и остановился, прислонившись к стене за спиной Симонова, не нарушая тишины.
— Я созвал вас, — продолжал Симонов, — чтобы предупредить, как важно обращать внимание на мелочи. Мелочи! Когда мы пренебрегаем мелочами, наши потери удваиваются! Я уже говорил? Хватили вперед километр-два, запыхались — и не обращаете внимания на устройство надежных укрытий и не удосуживаетесь взглянуть, а что же делается во взводах! Младший лейтенант Пантелеев окопался до пояса. Встал он на колени, а его широченная грудь, как мишень! А вот если вдруг танки? Подумайте, товарищ старший лейтенант, какое месиво осталось бы от вашего взводного? Что же это, я спрашиваю вас, Метелев, беспечность или незнание военного дела? Или и то и другое? А станковый пулемет почему поставили в центре расположения роты? Опять-таки, разве не замечали, что он мог вести только фронтальный огонь! А если потребуется фланкирующий? На флангах что у вас, трехлинейки?
— У меня был один станковый. Я должен был поставить его поближе к себе. По флангам — ручные.
— А второй станковый?! — с удивлением спросил Симонов.
— Тогда он не был в строю.
— Почему?
Симонов обвел взором присутствующих, будто хочет спросить: «Вы слышите? Во время боя в третьей роте вдруг станковый пулемет вышел из строя!».
— Почему, я спрашиваю у вас, товарищ старший лейтенант? Новый станковый пулемет! И об этом вы мне говорите только сейчас.