Рассвет пламенеет
Шрифт:
Всегда спокойный Метелев порывисто, почти запальчиво ответил:
— Для исправления потребовался один час.
— Один час! — Симонов привычным жестом схватился за бок. — Новенькому станковому пулемету потребовалось вдруг исправление! Час бездействия грозного оружия! И это во время боя! Вы утратили чувство ответственности, Метелев!
Рождественский не знал всех причин, из-за которых комбат обрушил свой гнев на Метелева. Это был исполнительный и опытный офицер. Быть может,
— Товарищ гвардии майор, вас вызывает комдив.
— Где комдив? — живо отозвался Симоненко.
— Он ожидает у телефона.
Возвратясь в землянку, Симонов приказал Петелину остаться, и как только ушли командиры и политруки рот, обошел вокруг стола и сел рядом с комиссаром.
— Вот что, брат, — усиленно куря, заговорил он, обращаясь к Петелину, — тебе следует кое-что написать. Садись к столу, вот лист бумаги, пиши!
— Что писать-то? — недоуменно спросил Петелин, уставившись на Симонова большими удивленными глазами.
— Пиши о том, как ты дошел до жизни такой: очертя голову кинулся на паршивую автороту противника. Пиши. Только пока не подписывайся.
— Это мы можем, — невесело усмехнувшись, сказал Петелин. — На чье имя рапорт?
— Не рапорт — объяснение пиши.
— Как же писать?
— Пиши по-своему. В конце я скажу, что дописать.
Молча наблюдавший за ними Рождественский подумал: «Значит, подполковник не волен самолично решать вопрос о действиях нашей первой роты».
Симонов бросил цигарку, носком сапога втоптал ее в землю.
— Комдив сдержал свое обещание, комиссар. Он приказал майору Булату расследовать это дело. Ткаченко поручено…
— Почему же все-таки нет этого Ткаченко, если ему поручено? — спросил Рождественский, слыхавший об этом еще днем.
— Не знаю, — помедлив, ответил Симонов, — как бы там ни было, задача наша — правильно осветить вопрос.
Закончив писать, Петелин повернулся лицом к Симонову.
— Я ничего не скрываю — виновен, пожалуйста, пусть зовут в трибунал! — тихо, но горячо произнес он. — Получайте — готово! — Он порывисто вскочил, задевая головой брезентовый потолок, поправил ремень, одернул гимнастерку. — Читайте, подпишу… рука не дрогнет.
— Ох ты, смело как! Вот, читаю… Н-ну, теперь допиши, что я скажу. Садись! Пиши: командиром батальона мне было приказано занять оборону, отработать огневые ячейки. Эти мероприятия произвести с сохранением полной тишины.
— Правильно, пишу.
— Дальше. Но как нам следовало поступить при встрече с противником, — ясной установки не было.
— Я этого написать не могу, — снова резко вскочил Петелин.
Рождественский посмотрел на взволнованное лицо Петелина. Потом он скосил взгляд в сторону Симонова; комбат сидел, навалясь грудью на походный столик, и тяжело дышал. В землянке стояла такая тишина, что Рождественский слышал, как тикали его наручные часы.
— Не будешь писать? — угрюмо спросил Симонов.
— Не насилуйте совесть мою, — проговорил Петелин, схватившись за ворот гимнастерки, словно он сдавливал ему горло. — Не буду!
После долгой паузы неожиданно спокойно Симонов сказал:
— Ступай в роту!
Оставшись вдвоем, он посмотрел на Рождественского, рассерженно задвигал бровями.
— Н-ну? — произнес он. — Что скажешь?
— Я, Андрей Иванович, не совсем понимаю тебя, — проговорил Рождественский. — К чему такой жест?
— Но ведь и в самом деле: мы не предупредили ротных командиров. Они были вольны всяко поступать при возможной встрече с противником. Спокойно, без шума занять оборону — это одно, а если б немцы вдруг полезли? Этого мы не предусмотрели. Честно признаю — виновен и я!
— Андрей Иванович, дорогой друг! Горячо произнес Рождественский. — Лучше не говори больше об этом, никому не говори. Авторота противника не наступала, а Петелин налетел на нее со своими орлами. И вот этот петелинский булавочный укол командование нашего корпуса гораздо больше почувствовало, чем противник.
— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Симонов.
— Да ничего. Разберутся, кому положено.
— Ишь ты как! — удивился Симонов. — Взять да отмахнуться, раз он такой забияка, этот Петелин?
— Нет, не так, отмахиваться от Петелина не надо.
— А как же? Ну, ну, скажи по-комиссарски.
— Андрей Иванович, — вздохнув, сказал Рождественский, — большие, настоящие чувства у тебя столкнулись с твоими маленькими слабостями. Должное уступило дорогу неправильному, значит, вредному.
— Почему же так? Не оттого ли, что я не имею желания препроводить Петелина в трибунал?
— А-а! вот с этого начинал бы! — воскликнул Рождественский, засмеявшись. — Жесть твой задушевный, но не принципиальный. Говорю тебе, как коммунист коммунисту, Андрей.
— Из беды выручаю преступника?
— Петелина я не считаю преступником, но вот твой душевный толчок…
— Преступление, да?
— Нет, но твой порыв подает плохой пример младшему товарищу. Неважный, недостойный это способ защиты. Просто ты недостаточно продумал свою позицию. Нельзя замазывать легкомысленные поступки кого бы то ни было.