Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Наш капитан открыл счет…
— Видела, — ответила Лена, зябко постукивая зубами.
Они вышли к мосту. Рождественский снял с шеи часового автомат, достал запасной магазин, набитый патронами, и две гранаты. Труп столкнул в воду.
— Вперед! — приказал комиссар.
Еще с километр шли водой, чтобы не оставить следа на росистой траве. Потом он сказал:
— Теперь резкий поворот влево. Здесь должен быть хутор. Прислушайтесь внимательно. Крик перепелов — это сигнал разведчиков дивизии.
Вокруг чернел мелкий кустарник. Под ногами мягкая трава. В небе сквозь редеющие облака проглядывали звезды.
Рождественский на ходу бросал:
— Быстрей, быстрей!
Лена не шла — бежала, еле поспевая. Мокрая одежда затрудняла движение. Рождественский оглядывался назад и повторял настойчиво: «Быстрей!» По тону его голоса девушка чувствовала, что человек изменился, стал жестким и злым. «Быстрей!» А пальцы рук не в состоянии были удерживать сумку. Лена уронила ее на землю. Споткнулась и сама упала. Потребовалось огромное напряжение, чтобы подняться. Рождественский схватил ее под руку.
— Устали вы, вижу! — мягко и в то же время с досадой сказал он.
Стараясь понять недосказанный смысл этой фразы, она вдруг высоко вскинула измазанное грязью лицо, отстранила его руку:
— Думаете: вот связались с девчонкой?
— Да что вы! Об этом и мысли не было.
«Соблюдает тактичность, — подумала она, — не хочет сказать мне правду, что я его связываю больше, чем помогаю». И все же, чувствуя глубочайшее к нему доверие, Лена решила сказать комиссару правду. Пробежав еще с километр, не боясь, что окончательно разочарует Рождественского, она призналась:
— Очень устала.
Тот взглянул на нее. Лена поспешно добавила:
— Нет, не здесь. Устала за время отступления. Но я иду, иду! Для этого у меня еще много сил. Поверьте, не отстану.
Рождественский не поверил. Он подумал, что девушка заболела. Ощупал пульс, приложил руку к ее лбу. Лена немного смутилась, но вместе с тем этот жест отеческой заботы тронул ее.
— Я же говорю вам, ну, просто устала…
— Идти дальше вы можете? — тихо спросил Рождественский. — Усталость ваша подводит вас…
С минуту Лена молчала. Ей показалось, что он хотел сказать: нас подводит! И от этой мысли ее залихорадило. Она шагнула вперед.
— Я вас не подведу, товарищ гвардии капитан!
Рождественский шел рядом. Лена не могла разглядеть выражения его лица, но почувствовала, что он с нетерпением изучает ее состояние. Она не выдержала и отвернулась.
— Важно к рассвету добраться до хутора, — произнес он. — А там мы отдохнем, просушим одежду. Вперед и вперед!
Хутор был расположен вдали от дорог. Он словно затерялся между увалов и сопок, окруженный буйными травами. Еще издали Рождественский приглядывался к нему, размышляя: «Все ли здесь благополучно?»
Ветерок тихо колыхал поблекший бурьян, словно предупреждал о приближении рассвета. Но небо еще не бледнело. Редкие звезды слабо мерцали, исчезай в набегавших тучах. Неожиданно тишину разорвал отчаянный вопль женщины:
— Помо-ги-и-те!
— Вот вам и «тихая обитель»! — удивленно произнес капитан, замедляя шаг.
— Помогите!
После двух коротких пистолетных выстрелов крик прекратился. Тишина снова повисла над хутором. Но теперь она была страшной. Залегли. Лена подползла к Рождественскому, спросила дрогнувшим голосом:
— Что же нам делать? На хуторе, кажется, творится неладное.
Рождественский лежал, прижимаясь грудью к земле, прислушиваясь к громко бьющемуся сердцу.
Во тьме прозвучал полусонный обиженный голос ребенка: «Мама! Мама!». И минуту спустя еще громче, настойчивей: «Мама! Мамочка-а-а! Ма-ама!».
Только миг нужен был для того, чтобы в памяти возник образ дочурки Анюты. Дома Рождественский часто принимал участие в детской игре. Анюта, его любимая резвушка, играла в жмурки с завязанными глазами. Она бегала по комнатам возбужденная, с открытым смеющимся ротиком, с приподнятым подбородком. Широко раскинув руки, ловила Яшу. А тот взбирался на кровать и, затаившись, молчал, давясь от смеха. Анюта срывала повязку и кричала с обидой, потряхивая русыми кудряшками: «Яша, я не играю так! Почему на кровати прячешься?».
А ребенок продолжал звать. Но вот на полуслове «ма…» плач внезапно оборвался. Рождественский выждал минуту, другую, третью. Плач не повторился. Рядом тяжело дышала Лена. Коля Рычков морщился, мял в кулаке сорванную в бурьяне колючку.
— Заплачет или не заплачет ребенок, а? — проговорил Рождественский.
— Узнать требуется, товарищ гвардии капитан, — посоветовал Рычков. — Надо разведать, что там происходит…
Тогда Лена сказала тихо:
— Самое тягостное — тишина.
— Сейчас разберемся, а тишина нам кстати.
Поползли гуськом. Уже позади осталась неясная фигура часового.
Скоро показались бесформенные груды хуторских построек, словно в испуге прижавшихся к земле. Сквозь тьму проступали смутные очертания крайней избы. За ней спряталась вторая. Два подслеповатых, полутемных окна выходили к дорожке. Вблизи — ни души. Рождественский и его спутники по одному перебежали под окна, за которыми мутнел свет от погасающего каганца. И Рождественский сразу почувствовал присутствие врага. Он заглянул в окно вместе с Леной. Та, отпрянув, прошептала:
— Трое… Спят…
— Держите автомат, — отрывисто проговорил Рождественский Лене. — Если в окно пожалуют, бейте в упор. А мы поищем двери.
Прижимаясь к стене, он скользнул во двор. Как только обогнул угол избы, Рычков уцепился за рукав Рождественского, потянул в густую тень под навесом, горячо зашептал ему в ухо:
— Обратите внимание… чрезвычайная пакость! Как дома у себя, карась, а?
Рождественский ничего не нашел неожиданного в том, что увидел Рычков. Неподалеку стояла походная кухня, из ее открытой топки падал отсвет на песчаный, засоренный бурьяном двор. В топке горели сырые дрова. Они шипели и стреляли, разбрызгивая искры в траву. Возле кухни лениво топтался человек в белом колпаке и фартуке.