Рассвет пламенеет
Шрифт:
Словно очнувшись, он выругал себя, сердито сплюнул. «Друг ушел на верную гибель, а я тут лирику развожу. Ради чего, во имя чего, собственно говоря?!»
В степи все было глубоко безмолвно. В небе — ни единой звездочки, на земле мертвенно-тягостная пустота. Симонову вспомнилась жена. Он почувствовал, как крепко связан он с прошлым. Хотелось, чтобы это чувство, связывающее его с годами, проведенными в строительном институте, где он познакомился с Наташей, продлилось. Он остановился. Воспоминания юности всецело
С того дня, как он вдовел, прошло два с лишним года. Жену он не мог забыть. Ярче всех отдельных воспоминаний, связанных с Наташей, вставала перед ним последняя ночь ее жизни.
Вечером он вернулся с работы. До полуночи больная жена металась, бредила в жару, порой ее глаза неестественно расширялись, и она с испугом глядела на него: «Андрей, Андрюша — я ведь умру!..» Он гладил ее руку, менял компресс. Наконец Наташа уснула. Он отошел к дивану и, стараясь не шуметь, прилег, не раздеваясь. Он даже не помнил, когда уснул. А проснувшись, ощутил тяжелую тишину — и некоторое время продолжал лежать с открытыми глазами. Потом протянул руку к столику и взял будильник. Было пять часов утра. Свет все заполнял и заполнял комнату. Симонов вскочил, подошел к кровати, взглянул на Наташу и сразу понял… Он не заплакал, — застонал, скрежеща зубами, скорее от бешенства на нелепую смерть, чем от горя, ворвавшегося в сердце.
На командном пункте Симонова поджидал Пересыпкин.
— Может, поспали бы, товарищ майор? — проговорил он просящим голосом.
— Попробую… Если что там… разбуди немедленно.
Он улегся в приготовленной для него землянке на сухое, сладко пахнущее сено, с наслаждением сомкнул глаза и скоро притих.
Когда Симонов проснулся, над степью серели предутренние сумерки. На переднем крае яростно стучал станковой пулемет, хотя он долго еще не мог уяснить, где именно…
— Мельников! — крикнул он. — Это у кого?
— В третьей, товарищ гвардии майор, — отозвался старший адъютант. — Метелев сообщает — ползут! Пулеметным огнем мы их прижали… Командир роты хвастался: «Назад уползти не дам!»
— Хорошо, пусть загорают эти «пластуны» на солнцепеке! Пересыпкин, воды!
— Есть! Умоемся, товарищ майор?
— А ты спал сегодня?
Поливая воду, Пересыпкин продолжал тараторить:
— Спал я или не спал? А может, это было невозможным делом? У телефониста книга обнаружилась в вещевом мешке.
— Опять читал?
— Если говорить откровенно, то да. Великолепный человек этот Спартак.
— Наверное, весь карбид израсходовал?
— А мы не пользовались карбидом.
— Тогда что же, мой фонарик доконал, да?
— Никак нет. у связистов имеется свой. Просвещение в групповом порядке. Бубнили попеременке. Жаль — конец ужасно нехороший. А вообще — душевная книга. Дрались-то как!
— Кто же тебе больше всех понравился?
— А все гладиаторы.
Симонов взял с плеча Пересыпкина полотенце и, вытирая руки, спросил:
— Знаю, жена у тебя есть, а дети?
— А как же, товарищ майор, — трое! В Проснице — Кировская область. Жена — счетовод в колхозе, детишки — так себе, мелюзга, но подрастают. А забавные мальцы! Вернусь — пожалуй, батьку они не узнают!..
— Скучаешь?
Пересыпкин приложил руку к груди.
— Частенько свербит вот тут. Да ничего, я же такой не один. У каждого своя болячка.
Симонову нравилась словоохотливость земляка. Чтобы отвлечься, он иногда заводил с ним разговор. Даже спрашивал у него совета: «Потолкуем, что ли, Пересыпкин?»
Уже совсем рассвело. Дробь автоматных очередей со стороны противника не привлекала внимания Симонова.
— Мельников, давай штаб дивизии, — приглушенно распорядился он. — И живо!
Мельников и сам сгорал от нетерпения узнать, что же произошло с комиссаром Рождественским в прошлую ночь.
Но и на этот раз из штаба дивизии ответили коротко:
— Никаких сведений нет.
— Никаких сведений? — домогался Симонов. — Что-о? На меня комдиву пожалуешься? Слушай, гвардии… Булат… Слушай! — закричал Симонов и в сердцах бросил трубку.
— Ругается? — спросил Мельников.
— Душа у него есть, что ли? Балалайка, а не душа! «Все само объяснится, ждите». Легко сказать!..
Симонов свернул цигарку в палец толщиной и дымил ею, пока не обжег пальцы. Долговязый батальонный писарь Зорин не один раз порывался подать на подпись строевую записку. Но каждый раз Мельников многозначительным взглядом останавливал писаря. Однако Симонов не забывал порядка дня.
— Мельников, что вы тянете со строевой?
— Есть строевая!
Симонов подписал, не читая. Он посмотрел на восходящее солнце. Славный ветерок едва колебал траву. Но вот взор его снова упал на строевую записку. В глаза бросилась самая нижняя графа: «убитых за прошлый день восемь человек». Ткнув обкуренным пальцем в зловещую цифру, он тяжело проговорил:
— Мельников, это точная цифра?
— Товарищ майор… — он развел руками, переступая с ноги на ногу. — Вы же вчера еще знали…
XXI
Из-за сопок с северо-запада в расположение штаба дивизии доносилось гудение немецкого корректировщика, двухфюзеляжного «Фокке-Вульфа».
— «Жаворонок»! — с усмешкой пояснил подполковник Василенко немолодому майору с цветущим розовым лицом. — Он у нас точен до минуты — с угасанием зорьки тут как тут… Так где, говорите вы, формировали вашу войсковую единичку?
— За Камой.
— Уральцы?
— За малым исключением, все мои артиллеристы уральцы, товарищ гвардии подполковник.