Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Мое дело такое: на завтрак, скажем, кто должен добыть холодного вареного мяса? О вашем здоровье и так далее — кто должен позаботиться?
— Ограниченно мыслишь. А еще земляком называешься. Меня, почтеннейший, не пугают постные дни. Обойдемся и без холодного мяса. А вот как же все-таки наступать будем?
— Не могу знать, товарищи майор.
— А вот я должен знать, Пересыпкин. Я тоже, как ты, до войны жил себе в своем родном городе Кирове. Строил дома, школы — чтобы детишки учились. Был же, опять-таки, как ты, сугубо штатским. А теперь вот размышляю, как выбить противника с высоты. Крепко должны мы подумать, как это сделать и не положить дорогих товарищей, понял?
— Понял, товарищ майор.
Заметив вынырнувшего из тумана командира третьей роты, лейтенант Мельников сказал:
— Вот и Метелев, товарищ майор.
Метелев мерным шагом подошел к Симонову, доложил устало:
— Командир третьей роты, старший лейтенант Метелев прибыл по вашему приказанию.
— Опаздываете! — угрюмо сказал Симонов, меряя Метелева строгим взглядом.
Метелев подправил пилотку, потуже затянул ремень. В движении его рук Симонов заметил вялость.
— Доложите, что вам известно о противнике на новой позиции.
— Молчат, товарищ гвардии майор.
— А вы бы пошевелили.
— Пробовали, но трудно… неглубокую разведку. Но в такой темноте установили немногое.
— Трудно? — Симонов подошел ближе. — Я знаю некоторых командиров в своем батальоне, для которых «трудно» не имеет значения. Чувство ответственности за вверенные им человеческие жизни сильнее всякого «трудно».
Он внимательно смотрел в лицо и на широкий лоб Метелева. Он понимал, что «трудно» не Метелеву, а людям его роты.
— Товарищ гвардии майор, — переводя дыхание, произнес старший лейтенант. — Жду, когда станет немного светлее.
— Потом? — спросил Симонов.
— Разведаем. Может быть — боем. Врага почувствуем утром, если пойдем в атаку.
— Уже утро, — возразил Симонов. — Одно положение почувствовать врага, а другое — знать заранее, где он тебя может ужалить. А вы с пустыми руками ко мне пришли. Теперь всю задачу придется решать стремительным темпом. Ступайте в роту, я скоро буду у вас. И наблюдайте, непрерывно наблюдайте за противником.
Симонов взглянул на небо, оно совсем просветлело, но низом, над сонной степью, продолжал стлаться туман.
— Мельников, что ты узнал от соседей?
— Говорят — начнем поутру, потихонечку, полегонечку.
— Этот номер не выйдет. Поздно будет, надо сейчас.
Пересыпкин торжествовал. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что комдив ответил согласием и что в атаку идут всем полком.
Легкий лиловый туман, низко висевший над необъятными хлопковыми плантациями, казался сотканным из воздуха и ранних солнечных лучей. Им как прикрытием и решил воспользоваться майор, чтобы незаметно подобраться к переднему краю противника. Сначала все шли пригибаясь, но по мере углубления в ложбину люди выпрямлялись, стремительно и почти бесшумно приближаясь к высоте, по которой проходила линия обороны противника.
В стороне заколыхалась узорчатая ткань тумана, — пламя гранатных разрывов выжигало кусками ее пелену.
Трудно было разобраться и предположить, что сильней подействовало на противника: взрывы и автоматная стрельба или могучее, грозно раздавшееся «ура-а!». Но окопы были заняты почти без боя.
Позади осталась в синеватой дымке станица Калиновская. Стояла прекрасная теплая погода, но воздух был отравлен запахом гари. Дивизионные тылы ежечасно подвергались жестокой бомбежке «Юнкерсов».
Булат вызвал Симонова по телефону.
— Ну, как? — спросил командир полка.
— Думаю, время шабашить, товарищ гвардии майор. До утра, в общем…
— Хорошо. Людей береги, Симонов.
— Товарищ гвардии майор, случаем пользуюсь, скажите мне…
— О комиссаре? — догадался тот.
— Да. Беспокоюсь, что с ним?
Булат помедлил. Симонову подумалось, что он наводит справки.
— Перестаньте об этом, Симонов, — жестко сказал он.
XXIII
Судьба Рождественского для Симонова по-прежнему оставалась загадкой. В дивизии и в полку знали, что делают разведчики, но отмалчивались, на симоновское беспокойное домогательство не реагировали.
Под вечер Симонов сидел в полуразрушенном глинобитном домике. Погруженный в раздумье, он смотрел через пролом в стене на кусты, обросшие лишаями.
В одиночестве было тоскливо. Симонову захотелось поговорить с кем-нибудь. Но вблизи, кроме связистов, возившихся в окопе под окном, никого не было. Неожиданно в полуразрушенный домик, раскрасневшийся и разгоряченный, вошел Бугаев. Майор обрадовался, встал и пошел навстречу. Его потянуло к новому комиссару.
— Ну, проходи, садись, комиссар, — сказал он.
Политрук был не робким человеком, но еще не вошел в свою новую роль.
— Сажусь, сажусь, Андрей Иванович. Будто бы и мало ходил, а пятки горят…
— Говоришь, горят пятки? Переобуйся, а лучше всего — разуйся на часик. Ну, как там Петелин?
— Подошла кухня, обедают, — уклончиво ответил политрук.
— Чарку бы им лишнюю, заработали, — сказал Симонов. — Но где ее взять?
— Обед отличный, а чарки вовсе нет. Люди устали, некоторые в окопах спят мертвецки.
Бугаев говорил пониженным голосом.
— А я все думаю, — сказал Симонов, — неужели наши погибли, неужели мы больше не увидим нашего комиссара? Как ты смотришь на этот счет, политрук?
— Трудно сделать определенный вывод, — уклончиво ответил Бугаев, ступая босыми ногами по полу. Он явно стремился не говорить о комиссаре и поэтому поспешил переменить тему разговора. — Хочу просушить портянки, — сказал он. — От пота истлели, — жара!
— У меня есть запасная пара. Явится Пересыпкин — даст тебе. — Закурив, Симонов продолжал: — Конечно, гадая на кофейной гуще, не сделаешь правильного вывода, но вот предположим, что они фронт перешли удачно?