Рассвет пламенеет
Шрифт:
В теплый осенний день, возвратившись с наблюдения, он отдыхал на сеновале в сарае давнишнего своего знакомого деда Величко и с интересом слушал веселый говор старика.
— А нонче какая оказия сотворилась! — почесывая общипанную бороденку и посмеиваясь, говорил старик. — Послушайте, Александр Титов. И смех, и грех! Утром это к Марине Донецковой прибывают, значит, человек двадцать.
— Меньше, — одергивал деда одноглазый вихрастый парень.
— Потерпи, Сережа. А Марина к этому моменту подоила корову. «Млеко, млеко…» — бормочут эти, значит, незваные гости. Не успела баба опомниться, как молочко-то по флягам и размлекалось.
— И не во фляги, а в котелки, — с серьезным видом вставил вихрастый парень.
— Потерпи чуток, Сережа! Ан, загодь, другая полсотня во двор…
— Меньше.
— И эти, значит, про то же: «Млеко, млеко».
— Да не так. Эти отняли у Марины ведерко. Доить корову они сами полезли.
— Потерпи, зараз кончаю.
Настойчивость деда Величко смешила Рождественского. Ему нравилась страсть, с которой дед стремился высмеять ненавистных ему людей.
— Ну, давай, Пахомыч, рассказывай, что же дальше? — попросил он.
— Ну, значит, они под корову… А она вроде сознательная — трах задней ногой по ведерке. Капля-то и была, да все подчистую выплеснулось.
— В ведерке ничего не было, корова же выдоена!
— Помолчи, — досадовал Пахомыч на вихрастого парня. — Кое-как вымелась эта полсотня с Марининого двора; баба веревку корове на рога и поскорее в огород, чтобы, значит, упрятать буренушку. А ей-то встречь — четверо.
— Трое было.
— «Млеко, млеко! — лопочут по-своему. — Давай!» — Марина — баба отчаянная. «Да вы что, такие-растакие, — говорит, — жилы повытягивали из коровы!» А что им до коровьего здоровья, ну? С котелком подобрался один под буренку, другой за рога ее держит. Рядом Марина стоит, жалкует. А корова головой вертит, глаза пучит да шершавыми губами к Марине тянется. Значит, и скотина чует беду. Гость этот тянет-потянет за дойки, да где же оно, молоко-то, возьмется, вымечко начисто пусто!
— Я же говорил, что корова выдоена…
— Помолчи, Сережка, кончаю зараз. Корова-то из вражеских рук вырываться зачала, а солдат сдерживает, голову ей крутит. Тут уж не стерпело у Марины сердце, — веревка-то была двойная, — швырнула петлей на шею этому архаровцу, а сама хвать через плетень, да в огород. Корова за ней, за хозяйкой, и потащила голубчика за собой. Другие трое сначала в хохот вдарились…
— Не трое, а двое оставалось.
— Ладно уж, помолчи, кончаю. Видят, значит, что дружок-то их дух испущает с гайтаном на шее, смех тут у них оборвался зараз… поднялась стрельба, а корова ревет благим матом и сама еще пуще мчит, тащит этого голубчика по грядкам. Диковинное сражение зачалось.
Взмахнув руками, Величко с сердцем ударил себя по ляжкам:
— Под расстрел корова пошла! Марину после арестовали… А вот еще про петуха расскажу вам. Дело это состоялось так…
— Про петуха, пожалуй, после, Пахомыч, — твердо сказал Рождественский. — Теперь о вашем походе в степь, к «Невольке»… Надо нам приглядеться еще разок, не побоитесь?
Величко хмуро взглянул на Рождественского.
— В своем-то степу пужаться! Без уважения говорите, Александр Титов.
— Ты не очень-то хорохорься, дед… — заметил вихрастый парень. — Была она, степь, твоей, да под новыми господами стала.
— Во все века будет, как была, Сережа. Попомни, я говорю.
— Правильно, Пахомыч, — поддержал Рождественский. — А все же рисковать не стоит…
— Из воды, да чтоб выпрыгнуть сухим, — возразил старик. — Значит, как же без риску? Сраженье вести не под силу мне, верно, а разведать, — это мы можем.
Весь день Рождественский не сходил с сеновала. Под вечер явился возбужденный дед Величко и долго рассказывал, как слушал он грохот стрельбы и будто даже видел взрывные вспышки.
— Ползут, ползут-то как! Задом наперед. Эх, ядрит твою размалину, ползут, — я говорю!
«Значит, пора покидать Микенскую», — решил Рождественский. Теперь он не мог рассчитывать, чтобы его скоро отозвали из разведки.
Поздним вечером дед Величко повел его на новую квартиру, которая находилась поближе к грейдеру. Шли они медленно, напряженно вглядываясь во тьму, часто останавливались и прислушивались. С грейдера доносились звуки автомобильных сигналов и гул моторов. Иногда были слышны голоса людей. Порой громыхал отдаленный выстрел.
На новой квартире Рождественского ждал седоусый Сидор и два незнакомых колхозника. Поздоровавшись, они присел к столу, облокотился на край, поочередно оглядел активистов. Первым степенно заговорил Сидор.
— Дали-то просветляются, Титович. Вчера нашими взята Калиновская..
— А я, значит, добег до «Невольки»… Суетно у них там… Толкотня… Обозы потянулись в Алпатово, — вставил дед Величко, теребя и почесывая бороденку. — Видать, в обратный-то путь подаваться зачали.
Слушая, Рождественский поглядывал на русоволосого колхозника. С широкого лица этого человека на Рождественского спокойно смотрели хитровато прищуренные глаза. В их взгляде угадывалась и сила, и ум. Он молча сидел до тех пор, пора Рождественский не обратился к нему.
— Куда же противник убрал свои армейские склады из Микенской?
— Бывали наши в Алпатове, нету там этих складов.
— Но куда они оттянуты?
— В Ищерской наши не были, а слух в народе ходит, будто их части в этой станице оседают. Видимо, там оборону порешили они делать.