Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Чепуху говорите, — сказала она. — Просто нужно пройти, проскользнуть меж пальцев у любого охранения, у любого поста.
XXVII
Солнце клонилось к западу. Оно уже почти не грело землю, изрытую траншеями. На севере в холмах злобно ворчали танки. По грейдеру почти беспрерывно тянулись с фронта обозы, громыхали грузовики. Дребезжа, сотрясая воздух и землю, уползали гусеничные транспортеры и тягачи. В неестественно расцвеченном небе в сторону фронта продолжали плыть «Юнкерсы», окруженные «Мессерами». От гула моторов в окнах звенели стекла. А со стороны фронта доносился обвальный грохот взрывов, словно рушились горны кряжи, чернеющие бесконечной цепью за Тереком.
… Вечерело. Усталый и злой, сидя на полке в ветхой баньке, Рождественский диктовал шифровальщику из группы дивизионной разведки:
— … Отступление массовое, но оно еще не представляет собой бегства. От реки Терек вплоть до глубин Ногайской степи противник возводит оборонительные рубежи. Разбомбите. Рабочие овцесовхоза-восемь подтверждают наличие таинственной армии противника в степи. Местонахождение: Ага-Батырь, а также Ачикулак. Разрешите проверить лично…
Лена назвалась эвакуированной из Киева. Ее приютили в доме местного жителя, терского казака, человека недоверчивого и злого.
По отзывам товарищей из местного советского актива, Игнат Титыч — так звали хозяина дома — с соседями не ладил и многих в станице не любил. Когда Настя, племянница Игната Титыча, бывшая звеньевая колхоза, привела Лену и сказала, что эта девушка осталась круглой сиротой, старик ответил:
— Зачем же ей мама зараз? Сама, гляди, премного разов собиралась быть мамой?
— Я все училась, — ответила Лена, делая вид, что не поняла старика. — И вот осталась теперь, как былинка… Тяжелая жизнь, дедушка.
— А паспорт имеется? — подозрительно спросил хозяин. — Зовут как?
— Еленой меня зовут, — проговорила девушка, чувствуя легкий озноб: «Продаст!» — А паспорт, ну когда же было? Как налетели, как начали бомбить, господи! — Лена перекрестилась. — Как стало все рваться! Да грохот! И пожары, и стоны. Да мы же бежали в одном платьишке.
— Лютуют они! Вон как лютуют… И черт-те что напридумывали. А я в прошлую войну на коне, да с клинком. Про терских казаков слышала?
— Откуда мне, дедушка? Я все училась…
— То-то, училась, — крякнул старик и выглянул в открытое окно. — Вона, видишь? Маршируют! — указал он на проходившую улицей колонну. — А мы неученые были, да умели их сечь с плеча… Настя, покорми же, раз привела бездомную, — и снова повернулся к Лене: — Есть-то хочешь?
— Если ласка ваше, не откажусь.
— Ласка — не ласка, а горе у нас совместное, — примирительно сказал Игнат Титыч и странно улыбнулся, глаза его засветились холодно, точно у ночной птицы.
Усаживаясь за стол, Лена подумала: «Почему он так пристально меня изучает? Какие мысли у этого ворчуна?»
Помолчав, хозяин проговорил устало:
— Хлеще делов отроду народ русский не видел… очень уж горькие дела…
Лена делала усилия, чтобы жевать хлеб равномерно. Безостановочно хлебала холодные щи. Игнат настороженно вглядывался в похудевшее лицо бездомной, точно порывался о чем-то спросить. Казалось, ему доставляло удовольствие смущать своим пристальным взглядом девушку. Лена старалась всем обликом своим показать, что в данное время ее интересует только своя маленькая судьба. Мысли ее шли заранее обдуманной дорогой, все схватывая на пути. Она радовалась, что двух немецких офицеров, живших в доме Игната Титыча, еще нет. Ей нужно было это свободное время, чтобы хотя бы немного расположить к себе старика.
После ужина Настя завесила окна, тщательно осмотрела их и потом уже зажгла все керосиновые лампы.
— Я сплю на сеновале, — сказала она грудным звучным голосом. — Там хорошо. А тут эти… — Она кивком головы указала на дверь в соседнюю комнату. — Где-то шляются, приходят поздно. — Она открыла дверь и внесла лампу в комнату, где жили офицеры. — Вот тут один — на моей кровати, другой — на топчане. Чтоб им обоим провалиться сквозь землю.
Рот Насти кривился, казалось, она с трудом удерживалась, чтобы не заплакать.
— Хлеб мы сожгли. А отару овец, поверишь, тысяч шесть, угнали в безводную степь. Пропадут, жалко. А дядя, ну чисто ворон, так и каркает, так и каркает, словно радуется беде…
Лена спросила осторожно:
— Он водится с… этими?
Широко открытыми голубыми глазами Настя взглянула на Лену. Подумав, ответила:
— Нет… только дикий он стал какой-то. Совсем одичал…
Лена подступилась ближе, обняла девушку за плечи.
— Настенька, — сказала она, — в наше время наверняка надо знать, кто с тобой, а кто против. Ты веришь ему? Может, заметила что-нибудь, расскажи?
Настя не в силах была защитить себя от пытливого, настороженного взгляда этой девушки, совсем ей незнакомой. Во взгляде Лены она уловила сомнение, но не почувствовала обиды. «Может, ее слова оттого и сказаны, что от них я дядей, от незнакомых людей, жизнь ее зависит?» — подумала Настя.
— В такой заварушке никому не веришь сполна, а так, наполовину, — сказала она, глядя в сторону. — Тут объявился партизан Парфенов. Ловят его немцы, а он за ними ходит. Натуральная невидимка.
— Он здешний?
— Нет, невесть откуда… И вот думка: как же так, Парфенов никак не поймается, а где он побывает у наших, через день-два немцы всех под метелку. И от него мы больше прячемся, чем от солдат. А третьего дня он к дяде явился. Знакомы, выходит. В сад пошли, а я на сеновал да под дерюгу. Потом гляжу это, идет дядя один и плюется. Зло шепчет: «Кобель, поганец, стерва!» Ушел Парфенов в степь.
— Та-ак! — озадачено протянула Лена. — А не провокатор он, этот неуловимый Парфенов?