Рассвет пламенеет
Шрифт:
Насупившись, Настя ответила:
— Жизнь такая пошла, на свою тень оглядываешься.
— И все-таки интересно, чего же Парфенов хотел от дяди?
— Чего? — Настя в раздумье развела полными руками. — Может, хотел он у дяди про этих, что у нас проживают… Тогда Парфенов, значит, партизан…
— А может быть… — допрашивала Лена, — на другое рассчитывал?
— Может, он и так думал: Игнат Титыч по характеру своему нелюдим; может, советской властью он обиженный? Значит, подручный будет…По-нашему: «поганец, стерва», — как дядя шептал, — это же тот, кто предатель. А знала бы я, что дядя предатель, сама решилась бы на черное дело. Ей-богу, не вру! Все сердце мое закаменело… Навиделись мы тут людского страдания. Особливо тех вот, беженцев, к примеру. Гнали их из Алпатова с собаками. И маленьких детишек много, Плач, вой — господи, прямо царапает по сердцу. А чем же поможешь? Слезами своими? Не очень-то гитлеровцы смотрят на наши слезы. «Вэк, вэк!» Будьте вы прокляты! А мы все же спасли мальчонка одного. Ей-богу, не вру. Шел он позади всех босиком, потный и пошатывался от слабости. Потом лицом в пыль упал и плачет навзрыд. Задний охранник издалека по нем стрельнул из автомата. А бабы наши как заголосят! Солдаты на них. А колонна беженцев подалась вперед, потонула в пыли. Мы за мальчонку — жив! Боже ты мой, какая радость…
Настя поморщилась, из ее глаз брызнули крупные слезы. Она подошла к роялю, погладила черную грань.
— Вот, колхоз мне оставил на сохранение. Только я плохо играю. А могла бы научиться, и охота была. Война помешала. На агронома учиться хотела — опять же война…
Помня наставления Рождественского, Лена держалась уверенно и спокойно. Но спокойствие ее было лишь внешним. В глубине души она трепетала, и вот сейчас она вспомнила Алпатово, умершую девочку и ее мать. Чтобы скрыть волнение, спросила:
— А ты разрешишь мне сыграть?
— Чего же разрешать, имеешь охоту — играй.
— Давно я, Настенька, не играла, — улыбнувшись, сказала Лена. — Совсем все позабыла теперь…
Настя не очень-то приняла близко к сердцу этот душевный порыв Лены. Возможно, ей даже казалось непозволительным играть в эту пору, когда в западной части станицы загрохотали взрывы авиабомб. Точно из глубокого колодца надрывно застучали зенитные орудия. Слушалось, как рвутся вверх снаряды.
Усмехаясь, Лена с минуту прислушивалась, поглаживая клавиши. «По нашим данным работают». Но вот она решительно села к роялю. Она сама была удивлена, как уверенно легли ее пальцы на клавиатуру. «Я же не играла с прошлой осени». Представились звезды в морозную ночь под Москвой. И тогда был такой же грохот, давила усталость, клонило ко сну. Сейчас она испытывала то же. Не было сил притворяться, держать себя бодро и равнодушно. А надо. Может быть, те, из-за кого она в этом доме, уже стоят позади и смотрят ей в спину… «Пусть смотрят, я этого ждала, — мелькнула решительная мысль. — Когда-нибудь должна же я встретиться с ними лицом к лицу».
— Ты слышала, Настенька, музыку из оперы «Хованщина»… Рассвет на Москве-реке?
— Нет, не слышала.
Лена склонилась над клавишами. Как тихое дуновение ветра, слитый, трепетный звук словно предупреждает столицу о наступлении утра… Солнце брызжет лучами в узкие окна теремов. И вот, точно спросонок, затрезвонили колокола. Шумит оживленный день. Девушке даже слышится, как бряцают стрельцы своими мечами, как плещут ведра в Москве-реке. Но в аккордах звучит какой-то надрыв. Все ниже и ниже спускаются хмурые тучи, закрывая небо… И, неожиданно обрывая аккорд, отрывисто и резко хлопает над клавишами крышка.
— Хватит! — решительно сказала Лена, встала.
— Играй! Играй же, ей-богу…
— Нужно помнить, что творится вокруг…
— Как хорошо ты играла! — тихо проговорила Настя. — Мне бы вот так научиться. И научусь… Ей-богу, научусь!
Она испуганно прислушалась.
— Идут, кажется! Уже неделю живут, а все не привыкну. Играй, играй, пожалуйста, так будет лучше. Чтоб не косились, ироды, на тебя…
Лена снова присела к роялю и откинула крышку.
Настю удивляло уверенное спокойствие гостьи. Она не знала, чего стоило Лене это спокойствие. Играя и чуть слышно напевая арию из «Риголетто», Лена услышала в передней комнате голоса.
— Ему чертовски везет, господин Лихтер… Везет!.. сначала греческие курорты, а теперь преуспевает в тылах у Клейста. Под крылышком генерала Гельмута Фельми ему легко живется. Востоковедом вдруг стал. А начальник штаба, подполковник Рикс Майер, даже родственником его считает. Вот к нам бы сюда попал он, узнал бы, что значит это русской выражение: «кузькина мать!»
Второй более сдержанно ответил:
— О, да! В печках, за десятки километров от стратегических путей, обжираясь бараниной, воевать до победы не сложное дело…
— А крестов нахватает больше, чем вы и я, господин Лихтер, — продолжал первый. — Услужлив, бестия. В родстве с начальством.
Лихтер снова ответил сдержанно:
— Не удивляйтесь, если господин Дифтен заработает в Ачикулаке звание полковника. И, более того, он может еще стать даже… иранским шахом!
Лена еще не видела офицеров, они задержались в передней, но вся она обратилась в слух.
В тусклой полосе света появилась тщедушная фигура. Лена встала, приглаживая смятое платье.
— О! — воскликнул тщедушный лейтенант. — Господин Лихтер, мы, кажется, вознаграждены за дневные труды!
В дверь протиснулся второй офицер, остановился, присматриваясь к незнакомой девушке. Лена подумала: «Спросил сейчас: кто такая? Документы?» Не дрогнув, с выражением полного равнодушия, она продолжала стоять у рояля.
— Гони к черту! — рассерженно проговорил Лихтер.
Слегка поклонившись, лейтенант произнес по-русски с грубым акцентом:
— Добрый вечер, милая барышня.
— Здравствуйте, — ответила Лена с улыбкой.
Одутловатый Лихтер прошел в угол, повернулся к девушкам. Его холенное лицо было таким же надменным, как и у капитана-трофейщика, которого они захватили несколько дней тому назад, но этот был суховат, густые с проседью брови и синеватые мешки под глазами придавали ему угрюмый вид.