Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Вот карась! — не унимался Рычков. — Брюхо отрастил. Не от пшенной каши, конечное дело.
Рождественский, наконец, стряхнул с себя короткое оцепенение, вглядываясь в человека, освещенного огнем топки.
— Ворочается, ворочается-то как!
Он отстранил Рычкова, продолжая шепотом:
— Сейчас мы подбодрим его… и расспросим кое о чем!
Затем он вышел из-под навеса и мерным шагом направился к освещенной площадке у кухни, шурша дубеющей мокрой одеждой. Повар шуровал в топке. По-видимому, до его слуха долетел шорох шагов. Он замер на миг, прислушиваясь, без движения, не разгибаясь. Потом его будто что-то ужалило сзади. Он стремительно выпрямился, обернулся лицом на шорох. Рождественский был в десяти шагах, измазанный и облепленный репейником. Наверное, гитлеровцу он показался призраком, внезапно выросшим из-под земли. Левая рука повара, державшая поварешку, заколотилась лихорадочной дрожью. Нижняя губа отвисла, а над верхней взъерошились усы. Он продолжал стоять, не находя сил двинуться с места.
«Дрожишь! — подумал Рождественский, сжимая рукоятку пистолета, медленно приближаясь к гитлеровцу. — А перед беззащитными детьми такие, как ты, разыгрывают из себя разъяренных тигров…»
В сознании его запечатлелось испуганное лицо с маленьким раздвоенным подбородком. Глаз гитлеровца он не различал из-за темных очков, на которые падали мокрые от пота пряди волос, выбившиеся из-под накрахмаленного колпака.
У повара не хватило ни смелости, ни разума, чтобы решиться на что-либо. Он одурело мотал головой, не осмеливаясь приоткрыть рта.
— Ложись! — Рождественский указал пистолетом на землю. — Ложись, собачья душа! — вскипая, повтори он. — Иначе сейчас же пух-пух!..
Повар, конечно, понял, чего от него требуют. Медленно опускаясь, он встал на одно колено. Но Рождественский заметил, как мясистая, жирная рука проворно шмыгнула под фартук, судорожно забилась, отыскивая что-то у пояса.
Рождественский схватил его за горло с такой силой, что повар успел лишь издать короткий хрип и обронил финку.
— Шутить нет времени.
Подбежал Рычков.
— Вяжите! — хриплым шепотом приказал Рождественский. — Заберем.
— Чем? — Рычков развел руками. — Чем же его, а?
— Ищи-ите! — сказал Рождественский сквозь стиснутые зубы.
Рычков метался по двору, позабыв о предосторожности. А Рождественский, не выпуская ожиревшей шеи немца, досадовал — терпение его иссякло. Но вот сзади послышался болезненно обмякший голос Рычкова:
— Смотрите. В бурьяне лежал. Заколот!
Приподняв голову, Рождественский увидел на руках у Рычкова бездыханное тело ребенка. Беспомощно обвисшие пухлые ручки, босые ножки и белокурые волосы, шевелившиеся под ветром, приковали взор Рождественского. «Ма-ма!..» «А где же мама, в самом деле?» Что-то тяжело сдавило ему грудь. Машинально он все сильнее сжимал шею гитлеровца.
— Не твоя ли работа? — спросил он его с хрипотцой. — Ну?.. Молчишь? Паршивая тварь!
Вдруг он заметил, что гитлеровец будто показывает кончик языка. Брезгливо морщась, Рождественский отдернул руку, спросил с удивлением:
— Подох, что ли?!
— Вот — чем кормился, тем и подавился! — тяжело обронил Рычков. — Гады же, понимаете?
— Но неужели я?! — Рождественский вскочил, вытер о брюки ладони. На земле валялся оброненный поваром нож, Рождественский поднес его к топке. — Смотри, Коля! Лезвие липкое. Может, и вправду, именно он… — После короткой паузы, глядя на трупик, произнес задумчиво: — За что погубили дитя? Ну, за что, Коля? Такой уж он, этот мальчонка, опасный для них? Подумать страшно, ну, за что же его?..
— Все звал: «Мама!..» Вот и кололо уши. А мать-то кончили тоже. Где она только?
— Придет время, мы порасспросим у тех, — кивком головы Рождественский указал на избу.
— А уж придется! — отрывисто ответил Рычков.
В соседнем дворе застучал автомобильный мотор. Рычков взглянул на кухню. В густую траву уткнулся прицеп. Рычков схватился за голову, скрипя зубами.
— Тягач!.. чистое наказание, тягач сюда могут подогнать. — Комиссар и Рычков выбежали к дороге. К ним, выскочив из-за угла, присоединилась Лена.
— Гранату в окно бы! — посоветовал Рычков.
Со щемящей тоской и злобой глянул Рождественский на уже темное окно.
— Сегодня обстоятельства не позволяют расквитаться. Но скоро мы встретимся, господа. Такое время близко! А сейчас бежим отсюда, и как можно скорее!
В безмолвной дали сгорали последние звезды, ниже спускался молочный туман. Вокруг царило безмолвие. Рождественский торопливо уводил своих спутников к другому условленному пункту.
— Товарищ гвардии капитан, — заговорила Лена, — а вдруг наши разведчики наскочат на противника здесь, на хуторе?
— К хутору будет ползти только один, — ответил Рождественский. — Он не пойдет на хутор, если мы не отзовемся… Так мы условились.
Лена напряженно думала. Рождественский понял, что его ответ не удовлетворил девушку. Он и сам не был уверен в том, что сказал. Шли травой, потом серыми песчаными осыпями, ускользающими из-под ног. Туман расступался, словно давал им дорогу, и оставался позади, путаясь в траве. Рычков что-то сказал, но его голос был заглушен тугим, отдаленным орудийным громом. Они остановились, оглянулись назад.
— Слышите? — притронувшись к локтю Рождественского, тихонько спросил Рычков. — Началось! — казалось, он впервые слышал этот грохот. — Здорово бухают! Вот бухают, а?
Наступало утро. На востоке по небу расплывалось алое пятно. Из-за горизонта величаво вставало солнце.
По мере отдаления от фронта орудийный гул становился глуше и, наконец, совсем оборвался.
— Какая страшная тишина, — проговорила Лена, уже оправившись от усталости. — А простор какой, только безлюдно и дико здесь…