Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Вы имеете обобщенный вывод?
— Проясняется новое исходное положение противника, — сказал генерал-лейтенант. — Правда, рано еще называть это выводом, но я ставлю перед собой такой вопрос: как может поступить фон Клейст, ныне облеченный властью, если он уже стал чувствовать, что эту власть расшатывают его же личные неудачи? И учтите, неприятность возникает как раз тогда, когда его погоня за популярностью только что увенчалась успехом.
— В большей мере поступки Клейста будут зависеть от его характера, — несколько неопределенно ответил Русских.
— А мы кое-что уже знаем о характере этого человека.
— Например?
— Хотя бы прошлую жизнь фон Клейста, сказал Червоненков, легонько постукивая карандашом по ногтю своего пальца. — Она у него протекала в сомнительных в смысле честности приключениях. Сейчас он ищет возможностей, как укрепить пошатнувшийся авторитет, как бы восстановить доверие к себе, как сохранить положение, которым, кстати, он очень дорожит. Ему нелегко далось продвижение по службе.
— В прошлом фон Клейст — авантюрист, об этом я знаю.
— Авантюрист никогда не перестанет быть авантюристом, даже если ему вверили колоссальное государственное дело, дивизионный… Употребляя власть, такой командующий не становится принципиально объективным полководцем.
— Короче говоря, вы предвидите, что фон Клейст безрассудно рискнет, предпримет что-нибудь отчаянное?
— Гитлер требует нефти… фон Клейст пойдет на любой риск, лишь бы выслужиться перед своим фюрером.
— Но не рискнет же он, не утруждая себя продумыванием до конца — к чему риск может привести?
— Данные разведки убеждают, — сказал командующий, — что в ближайшие дни повторится решительная атака на наши войска. Клейсту нужно выслужиться, повторяю. Он все поставит на карту, даже самое главное, что у него есть: бросит танковую армию под лобовой удар наших бронебойщиков.
Русских поглядел в лицо генерал-лейтенанту.
— Думаю, Клейст это сделает в районе Орджоникидзе. Вполне возможно, что от плана прорыва Эльхотовских ворот он откажется. Но определенно где-то в том районе следует ожидать проявления его очередной авантюры.
— У меня такое же предположение, — сказал командующий. — Но догадки следует подкрепить дополнительными данными разведки.
— Предположение остается предположением, — согласился член Военного Совета, — но предосторожность не кажется мне излишней — донской кавкорпус нужно оставить там же.
— Этот вопрос мы решим несколько позже, — возразил командующий. — Я хочу повидаться с капитаном Рождественским. Важно знать, куда Гельмут Фельми нацеливается. В каком направлении он намерен двинуть «африканский» корпус?
Червоненков снял телефонную трубку, приказал полковнику Сафронову:
— Ко мне зайдите! Что? Разве он уже здесь? Отлично. Нет, сначала зайдите сами, его пригласим потом… — Положит трубку, он сказал: — Оказывается, Рождественский вчера еще прибыл. Полковник говорит — есть дополнительные, очень важные сведения.
Вскоре Рождественского вызвали к командующему.
Войдя в кабинет, он предстал перед смуглолицым, высоким и широкоплечим, несколько грузноватым генералом, сверху вниз холодно глядевшим на него большими глазами. С минуту генерал хранил молчание и как будто старался вспомнить, кто он, этот Рождественский. Под этим испытующим взглядом Рождественскому стало как-то не по себе, хотя о своем прибытии он доложил четко, без тени смущения.
Однако стоило Червоненкову произнести несколько слов, какие обычно говорят в начале приятного знакомства, как Рождественский сразу осмелел. Он почувствовал, что перед ним не только строгий начальник, но и обаятельный человек большой душевной силы и простоты. Правда, командующий не пытался обласкать его, он даже не предложил ему сесть, но и сам слушал стоя, не отводя взора, словно старался запомнить облик разведчика.
Куда девалась сдержанность Рождественского, когда он живо и просто, короткими фразами второй раз в этот день стал рассказывать о том, что видел в песчаных бурунах Ногайской степи, и о показаниях капитана фон Эгерта.
Лицо генерала было почти равнодушно. Такое спокойствие невозможно изобразить только по необходимости, чтобы по долгу службы показать подчиненным, как легко человек владеет собой.
Червоненков уже знал все, о чем Рождественский доложил полковнику Сафронову, но терпеливо, до конца выслушал капитана, — на доклад потребовалось около получаса.
— Все? — наконец спросил он. — Значит, по вашему мнению, в районе Ищерской гитлеровцы не готовятся к штурму наших войск?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— А какие признаки послужили вам основанием такого утверждения, товарищ гвардии капитан?
— В Ищерской, — сказал Рождественский, — разобран не один бревенчатый сарай. У линии железной дороги срезаны телеграфные столбы. Даже шпалы выкопаны… весь этот материал завезен к переднему краю. — Помолчав некоторое время, он в раздумье продолжал: — Из станицы гитлеровцы гоняли народ на отработку траншей. Возвращаясь домой, люди видели построенные убежища, блиндажи, приспособленные огневые гнезда для минометных батарей, закопанные в землю подбитые танки. Словом, устраиваются так, словно они зимовать собираются в окопах. И в то же время некоторые части постепенно оттягиваются с переднего края. Куда-то их переводят… Почти вся третья танковая дивизия переброшена на правый берег Терека.
— А как, по-вашему, куда генерал Фельми нацеливает свой «африканский» корпус? Не было ли заметно передвижения частей этого корпуса к фронту? — спросил Червоненков. — И в каком направлении?
— Нет, «африканский» корпус стоит на месте. Фельми ждет, пока Клейст прорвет нашу оборону.
Русских, стоявший у раскрытого окна, заметил с усмешкой:
— Без вмятин в боках, целехоньким хочет прямо в Иран…
— Очевидно, так, — проговорил Рождественский.