Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Не верю, чтобы Тамара Сергеевна…
Киреев быстро взглянул на Рождественского.
— Как, как вы сказали?
Рождественский ответил решительно:
— Если до вас дошли какие-нибудь кривотолки — это просто сплетни. Не верю я, чтобы Тамара Сергеевна…
— А сколько ей лет, приблизительно хотя бы?
— Не приблизительно, а точно — двадцать семь лет.
Рождественскому показалось, что по лицу Киреева проскользнуло какое-то сомнение. Сняв пенсне и не спеша протирая стекла, он сказал грустно:
— А мне сорок семь. Значит, минус двадцать… Разница не велика. Она замужняя?
— Мужа убили гитлеровцы.
— На фронте?
— Он агрономом работал где-то около Вязьмы. Нет, не на фронте. Об этом Магура говорила, я помню…
— Магура, — в раздумье произнес Киреев. — Двадцать семь лет…
— Кажется, вам знакома эта фамилия? — спросил Рождественский.
— Нет, не знакома, — поспешно ответил Киреев. — Но вот имя и отчество… У меня была знакомая девушка, ее тоже звали Тамарой Сергеевной. С сорокового, нет, пожалуй, с сорок первого я ничего о ней не слышал. Возвращайтесь к себе, я хочу поговорить с этой Магурой с глазу на глаз.
«Странно, — подумал Рождественский, — что-то тут кроется…»
Он оглянулся вслед уходившему Кирееву и чуть не вскрикнул, осененный догадкой: «Знакомая девушка!.. Девушку звали Тамарой? А Магура — Тамара Сергеевна… И Сергей Платоныч. Вот здорово, если так!.. Неужели дочь?!».
V
На командном пункте батальона человек восемь солдат, знакомых и незнакомых Жене Холоду, сидели в сторонке от партбюро, заседавшего на КП.
Старший сержант Холод невесть для чего снял пилотку, переломил ее, сунул в карман, но затем достал, расправил, снова надел.
Некоторые из ожидавших своей очереди были в зеленых стальных касках, при полном вооружении и держались так, словно готовились к принятию торжественной присяги. Другие протягивали кубышки, коробки, кисеты — угощая друг друга; закурив и затянувшись дымом, солидно покашливали, расспрашивали: «У вас что нового? — Сидим, что же тут нового. — Боевой листок выпускаете? — А как же, каждую неделю. — Мы тоже. Только мы два раза в месяц. А кто у вас в роте рисует карикатуры?..»
Сидя по-узбекски и сложив на коленях руки, Холод угрюмо молчал, пока к нему не обратился сосед, немолодой сержант, ростом повыше Холода и поплотней в плечах, с голубыми ласковыми глазами. Он усмехнулся и сказал баском:
— Волнуетесь, замечаю, товарищ старший сержант?
— Ох… — не выдержав, вздохнул Холод. — Надо бы сказать — нет, не волнуюсь. Но боюсь, что неправду скажу, — волнуюсь. Такой момент…
— У меня у самого не то чтобы страх, а все же как-то в груди захолодело, — степенно продолжал сержант, благодушно посмеиваясь.
— Вот и у меня так же, — согласился Холод, — словно ледца за рубаху пустили… Неспокойно как-то…
Сержант снова усмехнулся, и в глазах его появилось самодовольное выражение, какое бывает у человека, когда он почувствует свое превосходство перед другим. Они оба помолчали несколько времени, потом сержант посоветовал доброжелательным голосом:
— Крепись, так будет лучше, пожалуй. Мой таков совет: голову держи повыше…Я вот о себе, к примеру, так сужу: что же это мне, в такое-то трудное время стоять на расстоянии от партии. У нас, в Курской-то области, сейчас — ого!.. горькая жизнь. В жестокой беде находится народ, в такой беде, что подумать страшно, сердце невозможно сдержать, чтобы оно без острой боли… Но я верю, что наша партия и советская власть никогда не примирится, не оставят они мою семью в неволе. И чтобы гитлеровцы топтали-то землю родную, а советский народ в рабство погнали? Никак партия не может примириться с таким положением. Ну, а я, значит, сидя в окопе, подумал-подумал: чего же мне находиться самому по себе? Кажется. В бою-то с врагом не отстаю же от других? И вспомнил двадцать четвертый год. А ты это время помнишь? Нет, ты этого никак не можешь помнить. Я о том, когда наш Ленин помер. Народищу тогда сколько поступило в партию! Тоже трудное время было. Всякие там иуды, — то левые, то правые, — пытались посягнуть на советскую власть, повернуть ее на свой лад. Значит, требовалось, чтобы побольше сплоченности в народе… чтоб все сознательные граждане потеснее круг нее… Вокруг-то нашей советской партии, понимаешь?
Прежде чем ответить, Холод некоторое время сидел молча, глядя на своего собеседника. Ему невольно бросились в глаза твердость характера и решимость этого пожилого человека со скуластым честным, добрым лицом и седеющими висками. Казалось, сержант видел перед собой все, о чем только что говорил. И голос его был так прост и правдив, что Холод подумал: «А мне даже представить невозможно, чтобы я обо всем этом вот так складно на партбюро сумел сказать».
— Ну, чего же ты молчишь? — спросил сержант. — Непонятно, что ли?
— У тебя думка о доме, а я за свой не беспокоюсь — далеко. Я в Балахне на бумажном комбинате работал. Соревновались — тоже жаль, вот бросил работу. Воевать пришлось…
— Соревновались?
— А то как же! Вот хорошо будто поработал, а тебя — бах! — глядишь, обогнали соседи. Тут думка одолевает: надо б глубже заглянуть в тайны процесса. Может, там и такое хранится, что никто доселе не замечал. Словно эта загадка лежит где-то на дне, как в кубышке. Страсть, как хотелось подглядеть все это дело первым. — Подумав немного, Холод добавил: — Если любить свое дело, так оно и легким становится. В таком случае все кажется в жизни, словно ты только что пришел в нее.
— Это ты верно говоришь, товарищ старший сержант. Ко всему если с любопытством, тогда от жизни удовольствие получается, — согласился сержант и снова продолжал о наболевшем: — У меня был свой дом, а вот видишь, хозяина-то из него изгнали. Даже тайком невозможно в хату к себе прокрасться, чтобы поглядеть на своих ребятишек. Там теперешние хозяева расхищают, расхапывают наше колхозное имущество — режут всякую живность… что могут, хлеб, например, увозят в себе…
— Семья большая?
— Трое хлопцев и сама… При отцовском досмотре ребятишки были ничего сами собой, а теперь… Как вспомню о них, сердце так защемит, что никак невозможно без нудной слезы. А она — что, разве поможет? Тут слеза не поможет, — драться нестерпимо хочется, громить и калечить гитлеровцев!
Сержант склонил голову, очевидно, погруженный в мысли о том, как изгнать врага с родной земли. Но он чувствовал себя подавленным, потому что с этими своими мыслями не был одинок. Он уже вскинул голову, чтобы сказать что-то боевое, веселое, как вдруг его вызвали. Сержант вскочил. Когда он сделал несколько шагов к партбюро, Холод сказал ему вслед: