Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Буду счастлив, — мягко произнес Киреев. Взял руку смущенной Марии, посмотрел в большие заплаканные глаза. — Я очень рад вас видеть, очень!.. Позвольте вопрос: вы не пожелали бы перейти в нашу дивизию? У нас ограничено время, чтобы осуществить это сейчас же, но решайте. О вашем переводе я мог бы поставить вопрос перед командованием.
— А разве это можно? — живо спросила она.
— Надеюсь, командование решит этот вопрос положительно.
— Я и в вашей дивизии нашла бы себе дело, — сказала Мария. — Ведь верно же, Саша?
— Соглашайся, — торопливо ответил Рождественский. — Соглашайся… Нам долго не придется ждать… Тогда вместе бы…
— Хорошо, решайте у начальства.
Киреев поклонился, подал Марии руку. Она ответила крепким мужским пожатием.
— Запишите воинскую часть вашей жены, — сказал Киреев.
Рождественский с грустью подумал: «Значит, так нужно, чтобы вот сейчас разошлись мы в разные стороны». Но на душе его стало спокойнее, когда он узнал правду о семье. И радовался, что Мария просто и трезво смотрит на свою будущую жизнь.
— Ты смотришь на меня так грустно, Саша.
— Я любуюсь тобой, Мария.
— Не стало чем любоваться.
— О, нет, нет! Хотя ты и стала совсем какой-то другой.
— Какой же?
Он опять взял ее руки, улыбнулся тепло и ласково.
— Мы так долго жили вместе, и только теперь ты вся какой-то ясной становишься. Раньше, ей-богу, не видел я этого в тебе. Мне даже стыдно немножко, что ты в моих глазах была больше матерью, чем равным товарищем моим.
Мария прильнула к мужу:
— Милый ты мой… Саша! — Она закинула руки ему на шею, прошептала: — Ну, мне пора!
Рождественский взглянул на удалявшуюся санроту, на эшелон: солдаты заводили в вагоны лошадей, вкатывали на площадки телеги и противотанковые пушки. Она записал номер воинской части и полевой почты жены, дал ей свой адрес.
— Ну, что ж, Марийка, такая жизнь! — сказал он, протягивая ей свою жесткую руку. — Как только наши возьмут Ищерскую, повидай Яшу.
— Обязательно, как же… Но мы с тобой скоро ли свидимся, Саша, родной…
Она поцеловала мужа и, высвободившись из его объятий, побежала за санротой, придерживая санитарную сумку. А Рождественский внимательно вглядывался ей вслед, левой рукой гладя то место на своей щеке, где еще не высохли слезы жены. Вот Мария перестала бежать, но только на миг оглянулась, словно боялась, что муж увидит ее слезы, и шагом пошла по дороге, покачиваясь на стройных ногах. Рождественский следил, как пригнутые плечи ее все удалялись и удалялись, пока совсем не утонули в облаке пыли от промчавшейся автомашины.
Спустя полчаса поезд, наконец, тронулся. С открытой площадки, загруженной хозвзводом, облокотясь на телегу, заваленную мешками, Рождественский всматривался в окрестную степь. Низом стлался туман, все еще окутывающий землю, но уже были видны камышовые, влажные крыши беленьких хат. Свежим встречным ветром швыряло в лицо, прохватывая холодком. Прижмуренными, настороженными глазами он глядел вокруг, глядел и удивлялся, как в утреннем воздухе высоко-высоко поднимались из труб ровные столбы дыма. Все здесь, казалось ему, оставалось таким, как было прежде: вот пасущееся стадо коров, а вот и пастух с кукурузным початком в руке, и с ним рядом лохматая собака. Она преданно смотрит в лицо хозяину и помахивает пушистым хвостом. Немного поодаль пасутся кони; по дороге быки тянут телегу с соломой. И радостью веяла эта милая сердцу степь, и ласково светило солнце, встающее навстречу поезду. Он сам в эту минуту своим дыханием готов был обогреть и обласкать каждое еле заметное растение, этого пастуха и лохматую собаку, только бы здесь все осталось, как было раньше. Ведь без этого родная сторона утратила бы свой прежний характер и эту прелесть — весомое ощущение простора, сопутствующее человеку в степи, если в ней продолжается жизнь.
Но затем его взгляд стал уходить все глубже и глубже вперед. И вот он увидел черепичную крышу знакомого разъезда. Все в его груди словно затрепетало от волнения, от надежды увидеть кого-нибудь из людей этого уже снова тихого уголка. И неожиданно из его груди вырвался счастливый крик:
— Де-ед Опанас! Дед, здравствуй!..
Но голос его потерялся в нарастающем стуке колес…
Важный и даже величавый, с высоко поднятым желтым флажком, старик Соломкин торжественно провожал поезд.
— Живы! — с облегчением вздохнул Рождественский. — Живы оба, — повторил он, вытирая шапкой холодные капельки пота, выступившие на лбу.
VII
Неделю назад Клейст вызвал командира 370-й пехотной дивизии. Жалуясь на трудности, генерал-майор Клепп с раздражением объявил, что его усталых людей становится все труднее поднимать в атаку.
— Глупость! — жестко отрезал генерал-полковник. — Вы, должно быть, полуспите, когда отдаете приказ. Нация не простит вам этого, генерал. Два дня сроку. Не овладеете Эльхотовскими воротами — будете командовать взводом!
В свое оправдание Клепп положил перед командующим рапорт об аресте пораженчески настроенных шести солдат и трех офицеров. Клейст сунул рапорт в папку и грубым окриком приказал генералу немедленно отбыть в дивизию.
Сейчас командующий стоял в своем кабинете, прислонившись плечом к голубоватым изразцам кафельной печки, вслушиваясь в крики перелетных птиц. Его лицо было дряблым от бессонницы и раздраженным от неудач. Поставленная войскам задача прорыва из Кабарды в Осетию до сего времени оставалась нерешенной.
Тихими шагами он подошел к столу и, опустившись в кресло, вновь стал исследовать по карте взаимодействие всех родов войск, нацеленных против советских вооруженных сил, преградивших дорогу к грозненской нефти. От синего карандаша побежали жирные стрелки, пересекающие подтертые и уже прежде исправленные маршруты. Зачеркивались старые календарные числа, на остриях новых стрелок обозначались новые даты.
В кабинет на носках вошел адъютант командующего майор Шарке. Не отрывая взора от карты, генерал-полковник спросил: