Реальность сердца

Оуэн Анна Нэнси

Это разговор лицом к лицу с Сотворившими, и начинаете его вы. Они-то и так знают все, в чем вы грешны, но ждут, пока вы это осознаете и будете готовы просить прощения, просить искренне и по доброй воле. Здесь нужны и смелость, и искренность, и сосредоточенность. Поэтому и нужно подготовиться к этому разговору — как ко всякому трудному делу.

— С чего нужно начинать?

— Для начала, — улыбнулся монах, — вам следует умыться. Подготовка затянулась, но это Араона уже ничуть не печалило. Ему нравились и неспешные беседы с братом Жаном, и возможность разговаривать с Элграсом, когда захочется, и даже жития святых вдруг оказались не нудными записями, которые нужно зубрить к уроку, а историями живых людей, которые совершали и ошибки, и подвиги; грешили и находили в себе силы покаяться.

— Признать проступок труднее, чем совершить его, — сказал как-то монах. — Совершая что-то дурное, мы убеждаем себя, что делаем доброе или необходимое, и это легко. Куда сложнее сказать себе, что это было злое дело, лишнее, несправедливое. Мы стыдимся поглядеть в свой поступок, ибо в его зеркале отражается что-то уродливое, и нам страшно. Но дело только в зеркале. Кривые поступки — как кривые мутные зеркала. Лучше окружать себя чистыми и ровными, верно?

— А если не получается?

— Араон, никто не рождается с умением поступать верно. Мы сами отливаем свои зеркала. И если будем учитывать прежние ошибки, то и зеркала будут исправляться.

У подмастерья они плохонькие, а у опытного мастера — ровные, без щербинки. Но чтобы не допустить ошибку вновь, ее нужно увидеть и понять, откуда она взялась.

— Мне всегда не то говорили! — выкрикнул юноша, саданув кулаком в каменную стену. — Мне… почему никто… епископ… он…

— Не ищите чужих ошибок прежде, чем поймете свои, — довольно резко ответил брат Жан, потом положил руку юноше на плечо. — Его преосвященство Лонгин — тоже человек, Араон. И не всех Сотворившие благословляют умением объяснять. Простите ему это.

— Почему… за что со мной так? Я не просил меня… чтобы мной подменили… и врать мне тоже не просил! За что все это мне?.. — слезы катились по лицу, Араону было стыдно за них, но боль рвалась из груди криком. — Это несправедливо! Я не понимал, я им всем верил!..

— Да, это несправедливо. С вами не раз обошлись жестоко и подло. Только вы живы, в рассудке, и вас простили те, по отношению к кому были несправедливы вы. Будете ли вы и дальше нести несправедливость, зная, как больно быть ее жертвой? Или остановитесь?

— Помогите мне… — шепотом сказал Араон. — Я не хочу больше…

— Конечно же, я вам помогу.

С того разговора прошло семь дней; почти все время юноша проводил то с братом Жаном, то с Элграсом. Брат-король редко был готов выслушивать исповеди, признания и сожаления. Для него все было просто: «Насвинячил — усовестился? Ну так и не свинячь больше!». Сия нехитрая мораль обычно подкреплялась тычком в бок и улыбкой во всю физиономию. От этого делалось только хуже: кающийся грешник каждый раз остро и больно осознавал, что едва не сгубил единственного человека, который его любит, готов защищать и простить. У него было два чудесных брата, и старшего Араон считал пустым местом, а младшего — врагом и помехой на пути к трону… а оба оказались настоящими братьями, даже узнав, что не было между ними и Араоном никаких уз крови. Думать о содеянном было жутко, и даже не удавалось свалить все на герцога Скоринга, «заветников», покойного дядю Агайрона и остальных, кто так или иначе оказался причастен. Это Элграс мог злиться и обещать Реми и герцогу Гоэллону «немножко веселой жизни» — у Араона подобного права не было. Все, что бывший король делал, он делал своими руками и по своей воле; он еще помнил удивление и злость ночного гостя, узнавшего об отравленном вине и ложном обвинении в адрес Мио и Реми — никто не советовал, никто не велел так сделать, все Араон придумал сам… Развязал узел веревки, стискивавшей горло Араона, брат Жан.

— Похвально, конечно, что вы так опечалены своей виной, ибо натворили вы немало дурного. Но, Араон, не довольно ли? Вы любите брата?

— Да!

— Так перестаньте стенать о том, что уже случилось и сделайте для него что-нибудь хорошее. От самого маленького дела больше радости, чем от стократ повторенного сожаления.

— Но что?

— Это вы уж сами придумайте. Хотя… Видите вон того брата с лысиной? — Жан показал вниз, во двор. — Это пекарь. Если его очень хорошо попросить, то можно разжиться пирожками.

— С капустой…

— Непременно с капустой, — подмигнул наставник. Его величество король Элграс удивился миске с пирожками больше, чем всем прежним выходкам Араона, вместе взятым. Горячие пирожки были разделены пополам и немедленно слопаны, потом братец куда-то умчался, презирая вновь начавшийся ледяной ливень и вернулся через пару часов — промокший до нитки, радостный, бесстрашный…

— Если завтра дождя не будет, поедем гулять, — сказал Элграс.

— Нас отпустят? — удивился юноша; послушников никогда не выпускали за стены замка, а оба жили по тем же правилам, что и остальные мальчишки в Тиаринской обители.

— Ну, я все-таки немножко король… — брат щелкнул по венцу. — Так что отпустят. Араон уныло прикусил губу. Ему все казалось, что за высокими каменными стенами его ждет ненавидящая толпа, готовая растерзать, едва увидев.

— Хватит бояться, — сердито фыркнул Элграс. — Я тебя в столицу заберу, ты мне нужен.

— Я? Зачем?

— Пирожки добывать! Брат расхохотался, потом потянулся и двумя пальцами ткнул Араона под ребра, тот возмущенно перехватил руку, другой шлепнул брата по носу. Элграс отпрянул и свалился с лавки, старший плюхнулся на него сверху, пытаясь добраться до ребер и отомстить за коварный тычок в чувствительное место. Через минуту оба завязались в хохочущий узел, щедро обменивающийся тумаками и оплеухами.

— Что это здесь происходит? — холодный брезгливый голос был Араону отлично знаком и вызывал панику; но Элграс страха перед архиепископом Жераром не разделял.

— К исповеди готовимся, ваше высокопреосвященство! — отмахнулся юный король.

— Не мешайте! Архиепископ прищурился, уже собрался было сказать что-то резкое, потом вздохнул и улыбнулся. Араон на мгновение увидел себя и брата его глазами — двое растрепанных мальчишек на полу, тяжело дышащих и с трудом сдерживающих смех. Непорядок, полный и законченный непорядок, с какой стороны не взгляни — и послушникам полагается соблюдать тишину и молчание, и королю Собраны негоже драться, словно уличному бродяжке, а Араону и вовсе место в подвале на хлебе и воде… но ни малейшего желания пресекать это нарушение у Жерара не возникло.

— Что ж… готовьтесь, — долговязый алларец пожал плечами и прикрыл тяжелую дверь.

— Как у тебя получается? — спросил Араон.

— Я же это… истинный король, кровь от крови Сотворивших! — Элграс состроил пресерьезную рожицу, впору на парадный портрет, а потом в очередной раз расхохотался. Такого короля Собраны не осмелился бы запечатлеть и самый отчаянный живописец.

«Я, Фиор Алларэ, милостью Сотворивших герцог Алларский, приказываю…» Фиор выронил перо, оно прочертило по туго натянутому шелку корявую черту и скатилось с доски, звякнув ручкой из латунных колец. Новые огандские перья, не птичьи, а металлические, позволяли писать по самой дурно выделанной ткани и грубой бумаге, но с непривычки казались тяжелыми и неуклюжими… а может, неуклюжими, нелепыми и несуразными казались только что выведенные слова. Не милостью Сотворивших, а прихотью Реми, и не герцог Алларский, а сущее недоразумение, да еще и начавший свое правление с того, что погубил близкого родича. Погубил бездействием; Рене нужно было хоть запереть в комнате, хоть связать по рукам и ногам, но только заставить себя выслушать, договориться, понять друг друга. Да, черноволосый наследник никогда не стал бы герцогом, но он был и смелым, и верным до самого последнего момента. Нужно было найти в себе силы, чтобы загладить первоначальную несправедливость Реми — о разговоре между Рене и братом Фиор узнал от Андреаса едва ли не в первые дни переворота; узнал, огорчился тому, как Реми возвел глупость в преступление, и получилось, что за спасение жизни Рене вместо признательности получил лишь публичную оплеуху. И — ничего не сделал; сначала не хотел вмешиваться в дела семьи, которая

была для него почти чужой. Потом решил, что слишком дерзкой неблагодарностью станет начинать правление с осуждения решения предшественника. Попытка угодить всем оказалась слишком дорогой. Отпустил, не поговорив, не добившись понимания — и вот что получилось! «Опять, опять…» — Фиор отодвинул доску с безнадежно испорченной тканью и стиснул виски. Он молчал и не вмешивался, сидя в Эноре — и заплатил за это смертью Анны и Мио; кому заплатил? Демону лени и бездействия? Молчал и не вмешивался, будучи во дворце — и ценой молчания стали смерть отца, искореженная судьба Араона. Только раз он осмелился поступить по-своему, решив защитить Элграса, но и это дело не довел до конца. Фиор щелкнул по латунному кончику пера, оно закрутилось, разбрызгивая последние чернила по столешнице. От этого было неприятно: неопрятность тоже признак лени. «Ты — никто!» — эту истину он выучил прежде, чем начал ходить. Никто, королевский бастард с усеченной материнской фамилией, признанный отцом лишь на десятом году жизни. Не имеющий прав ни на что, всецело обязанный отцу за милость, не позволившую ему умереть до совершеннолетия. Управляющий королевским поместьем — должность впору для простолюдина или мелкого владетеля, но и это — милость, милость, незаслуженная и слишком роскошная для пустого места, плода давно забытой страсти… Потом была королева Астрид, обращавшаяся с подростком, словно с крестьянским сыном — да и то, редкий крестьянин стерпел бы подобное обращение, не схватившись за полено или вилы; но Фиор уже знал, что должен принимать все ядовитые замечания, щипки и оплеухи молча и с поклоном. Такова была воля отца, и сын выполнял ее неукоснительно. Тринадцатый год, на который пришлось рождение Элграса, был одним из самых черных в его жизни — беременная королева пять девятин провела в Эноре, и каждый день заставляла Фиора прислуживать себе; он научился уворачиваться от летящих в голову ваз и башмаков, но не смог понять, чем провинился перед женой отца. Называя сына в лицо безродным ничтожеством, король Ивеллион при том зорко следил, чтобы первенец не сходился с низшими; единственный, с кем ему было позволено подружиться, был Эмиль Далорн — но тот с семнадцати лет служил своему герцогу, и все реже и реже заглядывал к другу детства. Много позже Фиор узнал, что год после тринадцатилетия определяет будущее детей золотой крови, во многом закладывает и характер, и судьбу… узнал — но смелости взять на себя всю заботу об Элграсе не хватило. Все сделали другие. Теперь на его плечах лежало герцогство и регентство — Элграс вполне определенно высказался о том, кого хочет видеть своей опорой до самого совершеннолетия. Ассамблея еще не собиралась, ибо герцог Гоэллон не вернулся, но Фиор прекрасно понимал, что и отказывать брату бесполезно, переупрямит, и подобного права у него нет. Это опять было бы бегством, трусостью и позорным служением демону бездействия. Герцог Алларэ не мог злиться ни на Реми, сделавшего из него посредника между собой и Скорингом, ни на Элграса — только на себя самого; и он знал, что даже эта злость глупа и постыдна, потому что нужно стиснуть зубы, сжать кулаки и делать все, что должен; забыв прошлое, переступив через оковы дурных привычек и чувства собственной беспомощности. Переступив через все, что мешает исполнять свой долг. Так, словно родился в день, когда Реми назвал тебя герцогом. Только, наверное, придется нанять секретаря, у которого проклятые слова, на которых дергается перо, будут получаться сами собой. Мальчишку семнадцати лет от роду, чем-то похожего на Алессандра Гоэллона, еще не узнавшего, что он — будущий герцог Эллонский… Фиор взялся за доску с чистой тканью и принялся писать мэтру Тейну. Подошедший неслышно Реми заглянул через плечо, удивленно хмыкнул.

— Зачем вам? У нас довольно младших, умеющих писать чисто и быстро, и каждый будет рад.

— Я знаю, — кивнул, не отрываясь, Фиор. — Так мне будет удобнее.

— Как скажете, господин герцог. Желаете ли вы выслушать новости?

— Желаю.

— Никаких новостей. В столице все спокойно, Эйк по-прежнему молчит, записи Скоринга непонятны никому, кроме казначея.

— Жаль… Уезжая из Собры, герцог Скоринг отдал Яну-Петеру Эйку странную тетрадь, принесенную оттуда же, откуда оружие и кольчуга. Тонкие хрустящие листы были нанизаны на металлическую спираль и защищены обложкой из гибкого черного материала. Почти все они были исписаны крупным четким почерком, по которому можно было сразу определить, что писавший — благородного происхождения, но из военных, пренебрегающих каллиграфией. Там были расписаны по седмицам, вплоть до конца зимы, конспекты новых указов, которые необходимо было принять. Половина казалась полной чушью, половина — хорошим способом вконец развалить страну; но назначенный казначеем Гильом Аэллас вцепился в проклятую тетрадь, словно в святыню и требовал неукоснительного соблюдения всего распорядка. При этом попытки получить объяснения оказались бесплодными. Обычно умевший выражаться четко и ясно Гильом, пытаясь прояснить суть загадочной системы реформ, нес такую околесицу, что у Фиора, полжизни потратившего на изучение связей между политикой и делами хозяйства, начиналась икота. Господин казначей Аэллас напоминал немого блаженного, которому явились Сотворившие и открыли некую великую тайну, но поделиться с окружающими он ей решительно неспособен. Гильом даже не мог внятно объяснить, что именно дурного случится, если наплевать на черную тетрадь и забыть о ее существовании — но что это будет конец света для Собраны, он повторял раз за разом; Фиор предпочел поверить и не рискнул проверять, прав ли Аэллас. Лавина уже неслась с горы, и никакие заборы не могли ее остановить… Ян-Петер Эйк отказался сообщать хоть что-нибудь касательно планов своего покровителя. Он предпочел сидеть в Шенноре и отмалчиваться, благо, его-то пытать никто не собирался — впрочем, это вышло бы не только против чести, но и без пользы. Эйк был из тех, кто умирает, но не выдает того, что обязан сохранить в тайне. К тому же Реми подозревал, что и рассказывать бруленцу не о чем; похоже было на то, что Скоринг обошелся с бывшим главой тайной службы ненамного лучше, чем с остальными. Фиор закончил письмо, присыпал его песком и прошел к бюро за футляром. Реми сидел на подоконнике, опершись затылком о цветное стекло. Родич выглядел довольным и счастливым. Вернувшись на свой прежний пост, он теперь был занят с утра до ночи, а точнее уж — с ночи до утра, возрождая тайную службу его величества после недолгого, но похожего на стихийное бедствие засилья сперва герцога Скоринга, а потом Эйка. Если оба и понимали что-то в том, как она должна работать, то следов этого понимания Реми обнаружить не удалось; по большому счету, оба последовательно заставили часть агентов работать на себя — выслеживать, собирать нужные сведения и готовить показания для арестов, на все прочее же не обратили внимания. Ни цензура, ни борьба со злоупотреблениями среди чиновников, ни проверка работы городской стражи при недолговечной новой власти не осуществлялись вовсе; что уж там говорить о преемственности, поиске и обучении новичков… Реми вернулся к делу, к которому был пригоден лучше всего; увечье не могло помешать ему исполнять свои обязанности. Фиор вздохнул с облегчением, увидев, что Сорена глава тайной службы назначил своим секретарем — в ежедневном общении со вздорным и вспыльчивым юношей было мало радости… и едва не утратил дар речи, услышав, что Реми вполне всерьез рассчитывает увидеть того своим преемником на посту; правда, лет через двадцать, что внушало облегчение. Может быть, к тому времени господин Кесслер образумится и успокоится.