Реальность сердца
Шрифт:
— Не могу. Он меня ненавидит…
— Это он так сказал? — заинтересовался Гоэллон.
— А что, может быть иначе? Из-за меня погиб его брат… я бы…
— И ты за него решил, что он тебя ненавидит. Потому что «ты бы». Отцу писать не будешь, с Гильомом говорить не будешь… Сорен, ну нельзя же так. Кесслер вздохнул, отодвинул письмо и положил голову на скрещенные руки. В глазах плясали блики от свечей. По дороге в Саур Саннио видал лесных кошек — гибких, изящных, остроухих. Завидев чужака, они выгибали спины и распушали хвосты, стараясь выглядеть опасными грозными хищниками. На островах Хокны, где считали, что у каждого человека есть животное-покровитель, таким спутником бруленца стала бы лесная кошка, мелкая, но исключительно упрямая тварь. Приручай такую, не приручай, а все равно она останется дикой.
— Иди сюда, — Саннио отодвинулся к спинке дивана и похлопал по свободной половине подушки. — Расскажи что-нибудь о своем доме.
— Зачем это? — Сорен улегся рядом, прихватив со стола конфетницу с печеньем.
— Да просто интересно, я же никогда так не жил…
— У нас мало земли. На границе с Тамером, в устье Смелона. Только одна деревня, там почти все рыбаки или контрабандисты. Или утром рыбаки, ночью контрабандисты, — улыбнулся бруленец. — У отца пять торговых кораблей, еще лодки. Я и с рыбаками ходил, и на корабле, юнгой. Капитан — двоюродный дядя. Он мне сначала сказал — не погляжу, что родственник, а потом отпускать не хотел. Мы до Хоагера ходили. Там девчонки местные — смешные, говорят, ты чужой, тебя духи не любят, я с тобой не пойду. Я ей — может, уговорим духов? Подарим им что? Подарил ей шаль, так духи сразу согласились, — расхохотался Сорен. — Потом отец меня в Литу отправил, к Элгринам, они нам дальние родственники. Сказал, что я совсем на пирата стал похож. А там все строже, чем при дворе… Зашедший уже после полуночи в комнату Бернар обнаружил двух молодых людей на диване в обнимку, вдохновенно рассказывающими анекдоты из своей жизни, в окружении выпитых бутылок и пустых вазочек, ранее полных конфет и печенья.
— Жаль нарушать эту идиллию, — хмыкнул Кадоль, — но я вынужден, господа. У нас — весьма неприятное происшествие. Покушение на господина Ларэ.
Когда Керо задумывалась о том, на что будет похожа ее свадьба, она не предполагала, что это событие окажется настолько веселым. Дома, в Къеле, свадебные церемонии растягивались едва ли не на седмицу. Три дня подготовки, день венчания, еще три дня приемов. Мнения жениха и невесты во всем этом играли едва ли не последнюю роль, хотя все действо вертелось вокруг обоих. Гадания на будущую семейную жизнь, мальчишники, девичники, приемы гостей, целая куча ритуалов, обычаев, правил и примет… В Оганде всего этого тоже хватало, но Керо начала смеяться еще накануне, когда к ней в гости пришла целая куча девиц и замужних женщин из клана Кампори.
Официальной причиной служила примерка свадебного платья, а на самом деле это был вполне обычный девичник, со сплетнями, советами, перемыванием косточек всем на свете мужчинам, рассказами о своих свадьбах и помолвках, женихах и детях. При этом от смеха дрожал весь дом, и не удивительно — когда Катрина, вышедшая замуж три девятины назад, в лицах изображала, как они с Пьетро запутались в крючках на ее платье, да так и едва не до самого рассвета не могли отцепиться друг от друга, можно было лопнуть со смеху. Веселье затянулось до утра, а потом вдруг настал черед ехать в церковь, венчаться. Оно прошло быстро и почти скромно… Если бы у Керо еще не разъезжались губы в улыбке, так широко, что падре Канчетти только качал головой при виде невесты, которая давится хихиканьем. Жених не уступал невесте. Вместо положенного по обряду «Да!» на вопрос «Берешь ли ты в жены эту женщину?» он задумчиво повернулся к ней, оглядел с головы до ног и спросил: «А подумать можно?». Падре Канчетти не выдержал и с улыбкой рявкнул: «Раньше надо было думать!», — после чего Эмиль заявил: «Ладно, уговорили, беру!». Нимало не смущенная подобной выходкой невеста в свой черед на вопрос «Берешь ли ты в мужья этого мужчину?» ответила «Ну, так и быть…» и сделала исключительно скорбное лицо, после чего хохот под сводами храма на несколько минут заглушил звуки свадебного гимна. Громче всех смеялся синьор Павезе, исключительно гордый тем, какие веселые у него «приемные дети». Здесь не вплетали в свадебный венец жасмин и шиповник, вместо нее невеста надевала на голову тонкую ярко-алую фату, которую в начале застолья посаженный отец повязывал заново, как платок. Именно в этот момент девушка и становилась уже не невестой, а женой. Потом — гулянье дотемна. По огандскому обычаю стол накрыли посреди улицы, и длинный ряд уставленных угощением столов занял ее как раз от начала до конца. Синьор Павезе выдавал Керо замуж с той же щедростью, что и родных дочерей. Подарки, танцы, веселые здравицы, сотня блюд — и жених с невестой были обязаны попробовать по кусочку от каждого… Эмиль, которого заставляли то танцевать со всеми незамужними девушками — на счастье, то славословить невесту, тоже хохотал, хотя порой и закатывал глаза к небу, изображая, как его замучили, хотя ни от одного требования поцеловать новобрачную не отказался. «Это я? Это со мной все происходит?» — не раз спрашивала себя Керо, подставляя губы под очередной поцелуй. Новобрачный в белой рубахе с алым кушаком тоже казался самую малость растерянным. Еще девятину назад они были совсем чужими людьми; две седмицы назад Эмиль предложил ей руку и сердце. Теперь — быстро, по къельским обычаям, где от помолвки до свадьбы проходило не меньше полугода, просто неприлично быстро, их назвали мужем и женой. В горе и радости, в достатке и бедности, покуда смерть не разлучит, а Сотворившие не соединят вновь, уже навсегда. Керо казалось, что она хотела выйти за Эмиля с первого же дня знакомства.
Тогда, на сеновале в бруленской деревне, она еще не могла внятно сказать, почему отказывается уезжать, почему готова следовать за светловолосым алларским мальчиком хоть в дождливую ночь, хоть в горящий дом. Он был надежным. Сильным, решительным, смелым, порой грубоватым, и Керо удивлялась, что в юноше старше ее на два-три года столько достоинств сразу. Потом оказалось, что ему на десяток больше; девушка сперва не поверила, но потом все стало на свои места. Тогда, на долгом извилистом пути из Брулена в Оганду, она еще не знала, как называется чувство, что прокралось к самому сердцу и уютно пригрелось там, как котенок, и отказалось уходить. Когда Эмиль говорил «уезжай!», котенок вцеплялся когтями в сердце и заставлял твердить «Нет, нет, нет!». Керо не понимала, что с ней происходит. Почему никто из окружавших ее мужчин не вызывал неистового, упрямого и непоколебимого желания идти с ним куда угодно. Дома говорили — в Предельную северную пустыню босиком; девушке всегда казалось, что это сущая глупость — нет на свете человека, ради которого пойдешь по колено в снегу. Оказалось — есть.
Не герцог Гоэллон, хотя на каждое воспоминание о нем сердце отзывалось теплой нежностью; только увидев его рядом с Эмилем, Керо поняла разницу. С Руи, если даже забыть о словах гадалки, она могла бы прожить всю жизнь, была бы и довольна, и счастлива. Он был нежным любовником, отличным наставником, и смог стать бы прекрасным мужем — заботливый, ироничный, снисходительный и разумный. Может быть, у него было достоинств больше, чем у Эмиля; вот только разница состояла в том, что одного Керо любила, а другого — нет. Благодарность, признательность, нежность и влечение — все, что угодно, но только не любовь. Не пушистый котенок в груди, то ласковый, а то и сердитый, надежно держащий в коготках ее сердце…
— Ох, что-то я устал, а молодые-то, наверное, и вовсе спать хотят, — пробасил синьор Павезе, напоказ зевая.
— Пора, пора! — хором откликнулись гости. — Пора старикам на покой, а молодым — на перины!
— Что скажешь, Эмилио? — Павезе был неотразим, он шевелил бровями, двигал ушами и подмигивал обоими глазами попеременно. — Вас же не перепьешь, не перепляшешь…
— Дядюшка Павезе! Да вы на свадьбе наших внуков еще спляшете и выпьете! — изобразил ожидаемое возмущение Эмиль.
— Внуков, говоришь? — прищурился хозяин. — Ну, так вы поторопитесь, а то вдруг не доживу? Керо во второй раз за день оказалась на руках у супруга. Теперь ее несли через половину улицы, через двор и вверх по лестнице. Она смеялась, утыкаясь носом в шею Эмиля, обещала его пощекотать, на что тот ворчал, что падать-то ей, так что пожалуйста, щекочите на здоровье.
— Зато краснеть — тебе!
— Только поженились, а ты уже и рада меня дураком выставить!
— Это тебе за стену замка… — смеялась Керо. — Сам начал, так не пеняй! Их провожала целая толпа, но наверх поднялись только четыре девушки. Молодой супруг перецеловал их всех, они забрали у невесты платок, а у Эмиля кушак. Наутро их нужно будет выкупать обратно, но сейчас Керо об этом не думала. Плотные парчовые занавеси были задернуты. Наконец-то их оставили вдвоем! Домоправительница Мария строго следила за соблюдением приличий, так что целоваться с Эмилем и до, и после помолвки еще как-то удавалось, но со всем прочим пришлось погодить. У горбатой Марии, наверное, было сто пар глаз и двести пар ушей, ибо в каждый момент она находила повод прислать служанку, явиться самой, позвать Керо или Эмиля по какому-нибудь пустяку… Не говоря ни слова, домоправительница верно служила дуэньей, хотя кому нужны были эти труды, девушка не догадывалась. Может быть, дядюшке Павезе, а может, и ей самой. В Оганде нравы были в чем-то строже, чем на родине, и добрачную близость жениха с невестой здесь тихо, но настоятельно осуждали. Еще в день помолвки, до того, как ответить согласием на предложение руки и сердца, Керо рассказала жениху, что не подарит ему свою невинность. Эмиль только пожал плечами, сказав, что в Алларэ это отродясь не считали чем-то огорчительным. Больше ни одного вопроса он не задал.
— Главное, — сказала Керо, вспомнив рассказ Катрины, — это в крючках не запутаться…
— Я тоже эту историю слышал, — рассмеялся Эмиль. — Видимо, с другой стороны. Мы уж как-нибудь обойдемся. Они не запутались в крючках и не уронили свечу на край полога постели, как рассказывала Моника. Свечи были вовремя задуты, а платье Керо и костюм Эмиля оказались на полу в полном беспорядке за считанные минуты. Поцелуи, объятия, соприкосновение обнаженных тел, сила и нежность, усталость и счастье — все, что она уже знала, оказалось иным: новым, помноженным на любовь, а потому в сотню раз более ярким, сводящим с ума и опьяняющим… В открытое окно врывался прохладный южный ветер, пришедший с гор. Сухой и свежий, он высушивал со спин пот, играл прядями волос и шелком стелился по коже; пах смолой и соснами, льдом горных шапок, мятой и водой источников. Эмиль улыбался, положив ей голову на грудь. Северянка провела рукой по его плечу, чуть сжала пальцы, радуясь тому, как напрягаются мышцы. Она никогда не считала себя слабой, презирала изнеженных барышень и их кудрявых кавалеров, и в спутники себе выбрала того, кто — сильнее. Чтобы идти вместе и рядом, поддерживая друг друга во всем. Может быть, немножко состязаясь, поддразнивая друг друга, но — рука об руку, и зная, что его плечо всегда будет немножко сильнее.
— Я хочу, чтобы так было всегда… — шепотом сказала Керо.
— Я сделаю все, что смогу, чтоб так было.
— Я тоже. Эмиль знал, что она не шутит, что — может и будет делать. Никогда не останется тенью, прячущейся на женской половине дома, занятой лишь детьми и хозяйством. Что бы ни пришло в голову мужу, куда бы ни занесла их обоих судьба, они будут вместе, и Керо постарается, чтобы никто и никогда не смел им мешать.
Пусть небо рушится на землю — она подставит плечо, чтобы помочь его удержать.