Ребята и зверята (илл.)
Шрифт:
— А у нас всегда так, у нас народ дружный! — кричали ему ребята.
На полу у стены стояли тарелки и блюдечки. Мармотка ходил между ними, ел, пил, громко чмокал и поднимал при каждом глотке кверху голову, словно гусак.
В конце вечера появилась гитара. Мы все по очереди пели, плясали и декламировали. Мармотка со своей программой выступил тоже. Он со всеми поздоровался, всем подал лапку, потом два раза перекувырнулся через голову и «умер». Пришлось воскресить его яблоком.
Дошла очередь выступать и до Зобара Иваныча.
— Ну, гут! Я вам хочу петь. Только я... я ошень... их ауфге... брахт — я ошень волную.
В комнате стало тихо-тихо.
И тогда дрожащий старческий голос запел о нищем мальчике и сурке. Зобар Иваныч пел по-немецки. Я тихонько переводила эту чудесную песенку:
По разным странам я бродил,
И мой сурок со мною.
Куска лишь хлеба я просил,
И мой сурок со мною.
И мой всегда,
И мой везде,
И мой сурок со мною...
Старый Зобар Иваныч кончил петь. Ребята окружили его, трясли ему руки и упрашивали спеть ещё. Зобар Иваныч повторил песенку три раза.
Только я больше её не переводила. Я смотрела на одного из слушателей. При первых же звуках песни он вытянулся, как на параде. Он всё узнал: и слова и напев — и, как полагается музыкальному сурку с хорошим голосом и слухом, принялся присвистывать и подпевать, весело тараща на нас блестящие, словно мокрые, глаза.
РАЙТ
Он поселился у нас, когда мне исполнилось ровно три года. Мы с ним были ровесниками. Райт был тоже трёхлетка. Только он — премированный английский пойнтер 15 — был в ту пору уже в полном расцвете, а мне ещё часто помогали вытирать мокрый нос: нелегко управляться с платком человеку в три года.
Пока Райт привыкал, его одного не пускали на улицу. Отец брал его на сворку и гулял с ним в саду и под окнами.
Я сидел на подоконнике и не мог налюбоваться Райтиком. Он был белый, с жёлтыми пежинами, мускулистый и сильный; глядел гордо и весело и, казалось, был всем на свете доволен.
Как-то утром, когда дома никого не было, я взял со стула шнурок, прицепил один конец к ошейнику Райта, а другой к своим брючкам и тоже повёл его, как большой, за ворота.
Райт тотчас же принялся обнюхивать пни и заваленки и потащил меня за собой в переулок.
Сначала дома меня не искали. Потом хватились. Мама заглянула в одну комнату, в другую... Обежала весь дом, поискала в чулане, на чердаке, под кроватями, покричала во дворе и в саду, побежала к соседям... Все стали раздумывать и гадать: что же такое могло с малышом приключиться?
Не свалился ли я в самом деле с окошка?! Если в сад—то ещё не беда, а вот если на улицу?! Проходили коровы, и меня «очень просто» мог и затоптать и запороть деревенский бугай...
От таких разговоров и утешений мама громко заплакала.
Но тут кто-то припомнил, что недавно на выгоне резвился чей-то мальчонка с собакой.
Побежали на выгон.
Там, в траве, устав и наплакавшись, спал я. Райт сидел надо мною и тихонько скулил. Он давно отвязался и мог бы отлично уйти, но он видел, что его малолетка-хо-зяин совсем обессилел от беготни и с ним что-то неладно. Пёс остался на месте и грустил надо мною, а когда я уснул, охранял мой сон.
С этого дня зародилось во мне уважение к Райту. Оно стало гораздо больше, когда я подрос и увидел его на работе.
Каждой осенью к отцу собирались охотники. Вся артель уходила в заросли, в плавни, на утиный перелёт.
Хлопали ружья, хлюпали по воде сапоги, собаки плавали вдоль островков, словно маленькие пароходики.
А охотники то и дело просили отца:
— Павло, а Павло! А ну, иди выручай! Моя собака никак не разыщет утки. Ты пошли своего Райтика. Этот найдёт!..
Райт охотно шёл в воду, и верно — никогда не возвращался без утки.
Высоко подняв голову, он бережно и старательно подносил добычу отцу и, словно не желая расстаться с мягким комочком, медленно укладывал её у хозяйского сапога.
— Вот собака! Вот это помощник! — восхищались охотники.
И я тоже ласкал славного Райта и гордился, что наша собака всегда всех выручает.
Год за годом...
И вот нам обоим уже по десять лет. Райт стал старой, морщинистой, заслуженной собакой. Я — загорелым, здоровым мальчишкой.
— Ну, теперь ты взрослый,— сказал в день моего десятилетия отец.— Получай от меня подарок.
Он достал своё второе ружьё и разложил на столе полное к нему снаряжение.
— Тут в мешочках порох и дробь. Это ящик с патронами. Здесь два шомпола. Это сумка для дичи. Приучайся, сынок, промышлять. И Райтика моего можешь брать на охоту. Он тебя лучше всяких профессоров охотничьей сноровке обучит.
Я обернулся. Райт сидел, как всегда, у отцовского стула. Короткошёрстый, почти голый, белый с жёлтыми пежинами. Длинные уши свесились на морду, как жёлтые тряпки. На лбу он собрал многодумные складки и загляделся на мух у себя на хвосте и на лапе.
«Хам!» — он громко и неожиданно щёлкнул зубами. Мать вздрогнула и выронила чашку.
— А чтоб ты сдох! — сказала она плачущим голосом.
Пёс задумчиво улыбнулся, развесил губу и пустил до самого пола струйку прозрачной слюны.
Ранним утром мы шагали через село. Райт воспитанно шёл у ноги.
На одном плече у меня висело ружьё. На другом плече — сумка. А на поясе — патронташ с патронами. Мы направились через поля к просам и подсолнухам, где водились перепёлки.
Я взял ружьё в обе руки и скомандовал Райту:
— Вперёд!
Старый пёс сразу весь загорелся. Глаза у него стали тёмные, большие, уши насторожились, мускулы заиграли под шёлковой кожей. Он опустил голову и, помахивая своим прутом 16 , стал искать. Челноком сновал он передо мною: слева — направо, справа — налево... И на повороте взглядывал, слежу ли я за его работой.