Ребята и зверята (илл.)
Шрифт:
Славный, славный старик!..
Подбежал мой товарищ.
— Что? Ещё перепёлка? Вот это работа! Молодчинище Райт!
А я повесил ружьё на плечо и не стал больше стрелять. Мы в тот день просто долго бродили по плавням. Побывали на озере. Обошли все любимые наши места...
Это было в последний раз. Райт их больше уже не увидел.
БЕРДЯГИНСКИЙ ВНУЧЕК
Ивана Васильевича вы, наверное, знаете? Это тот, в очках, который ходит с бидончиком в молочную на углу Смоленского рынка и Шепетьевского переулка. У него пушистая борода на
Он в мягкой толстовке и в мягких кавказских сапогах. И на голове у него тоже мягкая шляпа. И сам он весь мягкий, пушистый, так и хочется потрогать рукой.
Ну, что? Вспомнили теперь? Видали его, конечно.
Его все знают. Много лет тому назад он поселился тут поблизости, в Кривом переулке, в стареньком двухэтажном домике.
В двух крошечных комнатках помещается он со своей семьёй: с Марьей Петровной и Дамкой.
Когда Иван Васильевич приносит молоко, Марья Петровна варит кофе. Потом Иван Васильевич уходит на службу в статистику. Марья Петровна провожает его на лестницу и только успевает захлопнуть дверь, как вспоминает самое нужное.
Она бежит к окну, высовывается и кричит в переулок:
— Носовой платок взял? Очки не забыл?
И глядит ему вслед, пока он не скроется за углом.
Проводив Ивана Васильевича, Марья Петровна принимается за уборку. В синем переднике, с очками на носу, ходит она по всей квартире и собирает цветочные горшки. Составляет их на пол, поливает, осматривает и потом опять расставляет по окнам и на лесенке. У Марьи Петровны много цветов, и она очень ими гордится.
Потом она надевает на щётку мокрую тряпку и подсовывает её под мебель, во все уголки и щёлочки. Марья Петровна протирает пол, но Дамке кажется, что щётка гоняется за ней.
Шмыгает противная тряпка, а собака ворчит, огрызается и, спрятавшись под кроватью, следит за тряпкой злыми глазами.
Наконец всё расставлено по местам, всё блестит чистотой. Тогда Марья Петровна надолго, до самого обеда, исчезает в кухне. Кухня у неё маленькая, похожая на шкаф, тоже аккуратная и тихая. Блестят на полке кастрюли, и каждый раз, когда по переулку проезжает ломовик, звенят в коробке ножи и вилки.
А в комнатках совсем тихо.
Только кряхтит зажиревшая Дамка, устраиваясь на своей подстилке.
Под вечер Иван Васильевич приходит домой. Они обедают. Потом снова работают. Марья Петровна убирает посуду и садится со штопкой поближе к лампе.
Яркий свет на столе. Мелькают спицы. Стучат костяшки счётов. Иван Васильевич ведёт пальцем по странице. Тут уже не до разговоров, а то как раз собьёшься.
После работы Иван Васильевич достаёт свою шкатулку с шахматами и говорит:
— Пойду ненадолго, сражусь и сейчас же обратно.
Он спускается на первый этаж, и это уж на весь вечер.
А дома опять тишина. Лампа горит ещё ярче. Дамка со вздохом кладёт голову на колени своей хозяйки и глядит не мигая ей в лицо. Она-то понимает, что бедной хозяйке скучно: человеку обязательно
Иван Васильевич поздно пришёл от соседа. Пока Марья Петровна собирала чай, он ходил по комнате и хвалился:
— Сейчас был редкий, прямо небывалый случай. Одним несчастным конём я залепил ему мат.
Марье Петровне не совсем понятно, что тут такого удивительного, но на всякий случай она говорит:
— Да ну?
— Честное слово! Но постой. Это ещё не всё. Дал я ему мат, а он на попятный: просит два хода назад. Ну, я не люблю спорить. Ставьте, говорю, всё обратно. Мы начали ставить, а двух коней нет. Искали, искали — нигде нет. Как сквозь землю провалились.
— Вот тебе раз! Куда же они делись?
— Куда? У ребят. Они всё вертелись около стола; положат мордочки на стол и смотрят, как мы двигаем шахматы. Пока мы спорили, они ухитрились незаметно стащить двух коней. Сели с ними на полу и играют — надвигают коней друг на дружку, потом тычут одного на другого носом и ржут: «И-го-го! И-го-го!»
Марья Петровна сначала смеялась, а потом перестала и задумалась. Сильно задумалась, загляделась на Дамку и по привычке заговорила с ней вслух:
— Вот были бы у нас такие ребятки! И не надо было бы к соседям спускаться. Они бы и дома все шахматы растаскали.
— А что, Марья Петровна, не взять ли нам вправду ребёнка? Возьмём у кого-нибудь из большой семьи. Поможем людям, воспитаем его, образуем. Всё лучше, чем даром небо коптить.
— Да кто же нам его отдаст? Это ведь нужно, чтобы их было слишком много. Да и чтобы нас с тобой родители знали, доверяли бы нам, не боялись.
— Погоди! Помнишь старого деда Бердягина, алтайского пасечника, на Бобровой речке, в Сенном? У него своих ребят дюжина да внучат, верно, с десяток. Растут они все в тайге дичками.
— Что же ты, Иван Васильевич? Гостил целое лето, небось из-за своих охотничьих похождений об этом и подумать не успел.
— Вот и не угадала, Марья Петровна! И думал и даже говорил с этим преподобным дедушкой.
— Говорил? Ну, а он что?
— Обиделся даже. Ничего, говорит, у нас своего хлеба хватает, вырастим сами. Стариц ведь упрям, хоть на выставку.
— А молодой как, отец мальчика,— тоже не хочет?
— Какой не хочет! Он небось сам меня напустил на дедушку. Семья у них старинная, кержацкая, староверская. Деды и отцы — пасечники да охотники. А молодой — Гермогеном звать — в армии был. Тянется к образованию. Мечется и сынка обучить. Только боится скандала. Без старика не решится, не смеет.
— Ах ты, несчастье какое! А внуки правда хорошие?
— Прямо герои.
— Ишь ты ведь горе какое! Ну, да я им сама напишу. И ты напиши, Иван Васильевич. Должны же они позаботиться, образовать мальчишек, воспитать, довести до ума! А где там в тайге? Пользу свою сами должны понимать...