Ребята и зверята (илл.)
Шрифт:
А наверху в это время вот что случилось.
Над сурчинами низко пронёсся орёл. Из кучи травы выскочил человек. Он кричал и грозил кулаком. Но орёл не оглядывался. Ритмично вздымались широкие крылья. Орёл улетал. В сильных лапах он уносил собачонку.
Акентий целый час простоял на дорожке, ругаясь и проклиная жителей злосчастной норы.
Но от ругани и проклятий ему не сделалось легче. Он взял лопату и принялся копать.
Акентий был здоровый детина, но и для него раскопать сурчиную нору было нелёгким делом. Сурки роют свои норы глубоко. Кроме того, нужно ещё знать расположение
Акентий ничего не знал о сурчиных повадках. Он вовсе не был охотником. Отец его был первым кулаком и богатеем в огромном алтайском селении. С помощью Зобара Иваныча он выгодно торговал в своей частной харчевне. «Аппетит» был всегда переполнен.
Папаша торговал за буфетной стойкой, а сынок целые дни проводил, развалясь за столиками: он считал свою персону необходимым и обязательным украшением каждой компании и быстро спился.
Однажды в «Аппетит» собралась после охоты промысловая артель. Охотники два месяца «сурковали» в горах Тарбагатая. Они добыли много дорогих шкурок сурков-тарбаганов, сдали их в кооперативы охотсоюза и сейчас с деньгами, обновками и гостинцами для своих семейств
| |
| Над сурчинами низко пронёсся орёл. |
возвращались домой, вспоминали трудные дни промысла, словно занятную прогулку.
Акентий, по обычаю, грубо встрял в их разговор. Захмелев, он стал орать, стучать кулаком по столу и доказывать, что уж если он возьмётся промышлять, то сразу же утрёт всем носы первой же своей охотой.
Но промыслить сурка оказалось труднее, чем орать о своих доблестях,— собачка погибла, сурки попрятались. Придётся возвращаться с пустыми руками.
Парень копал и ругался, ругался и копал, пока, наконец, совсем не выбился из сил. Он уже собирался бросить это дело, как вдруг лопата обрушила потолок сводчатой комнаты. Парень яростно всадил её ещё раз. Этим рывком он перерубил одного из сурчат. Мать-сурчиха с другим сурчонком спаслась через запасной ход. Старый мёртвый сурок и Мармотка попались в руки верзиле.
Акентий ободрал шкуру с убитого сурка, бросил её вместе с живым сурчонком на дно кожаной алтайской сумины, сел на лошадь и, полный злобы, отправился домой.
Целые сутки сурчонок провёл без пищи и отдыха. Лошадь шла тряской рысью. Бедного Мармотку толкало, подкидывало. Он замирал в неудобной, мучительной позе. Он пробовал жаловаться и пищать. Вконец измученный и обозлённый, он вгрызался зубами в ни в чём не повинную шкуру своего отца.
Но вот лошадёнка вбежала во двор «Аппетита». Мармотку вытряхнули из сумины, и он, еле волоча ноги, подполз под огромный чёрный ларь.
Вернувшись домой, Акентий запьянствовал и десять дней не вспоминал, что у него под ларём голодает несчастный сурчонок. Мармотка совсем подыхал. Изредка ему удавалось подобрать на полу корку хлеба. Он утаскивал её под свой ларь и там ел.
Однажды, протрезвившись, Акентий заметил под ларём мордочку. Он набросал хлеба
Акентий швырнул в него тяжёлым подкованным сапогом и перебил ему лапу. Кость хрустнула в двух местах. Мармотка бился и скрежетал от боли зубами. Акентий и его тумбообразный папаша — хозяин столовой — собирались прикончить зверька.
Тут вступился Зобар Иваныч. Убить — это всегда ус-пеется. Он хотел попробовать вылечить сурчонка. И ему охотно выкинули тогда эту «бесполезную падаль».
Сурчонок переехал через двор в тёплую кухоньку «Аппетита». Зобар Иваныч выстрогал две лёгкие деревянные планочки-лубки, сдавил ими сверху и снизу перебитую лапку и туго забинтовал. Мармотка кусался, царапался и смотрел на мучителя ненавидящими глазами.
После операции Зобар Иваныч уложил своего пациента в низкую круглую корзинку, угостил его молоком, обрезками моркови и свёклы. Он гладил его взъерошенную головёнку и ласково приговаривал:
— Мармотка, Мармотка!
В этот вечер Зобар Иваныч с особенным старанием убрал всю кухню. Ослепительно начищая медные кастрюли, старик, впервые за много-много лет, запел немецкую песенку. В песенке говорилось о нищем мальчике, собиравшем милостыню, и о славном, весёлом сурке.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною...—
торжествующе повторял Зобар Иваныч в конце каждой строфы.
Мармоткина лапа медленно заживала. За время болезни сурчонок отъелся. Шерсть на нём стала лосниться и блестеть.
Каждый вечер, подсчитав выручку, Каменная Тумба уходил через двор к себе во флигель. Зобар Иваныч закладывал дверь засовом и принимался за уборку, громко распевая свою песню.
Заслышав знакомые слова припева, Мармотка сейчас же вылезал из-под стола и, прихрамывая, ковылял к Зо-бару Иванычу.
Он теперь по любому куплету и даже по любой ноте из музыкальной фразы узнавал эту песенку. Он радостно приседал, улыбался и подметал хвостом пол перед своим покровителем.
Зобар Иваныч не только вылечил Мармотку, но и дал ему хорошее воспитание: Мармотка научился здороваться, умирать, кувыркаться через голову и танцевать.
В Важаихе в базарные дни после торга не говорили больше: «Пойти, что ли в «Аппетит»? Там немец такие пироги загибает!», а говорили теперь: «Пойдёмте, ребята, в столовую. Поглядим на Обормотку. Вот зверюга занятная! Чисто в цирке на представлении».
Счастливая жизнь наступила для Мармотки. Он был всегда сыт.
Посетители «Аппетита» восхищались им и наперебой баловали его. Мармотка свободно ходил по столовой, выходил во двор и даже на площадь. Он стал таким большим, раскормленным и смелым, что собаки боялись его, и, когда он столбиком выстраивался на крылечке, они все лаяли на него до хрипоты, но только издали.
Казалось, всё в Мармоткиной жизни шло отлично. Но было одно, что омрачало Мармоткино существование. Это Акентий. Когда Мармотка издыхал, Зобар Иваныч не договорился с Акентием о своих правах или о продаже ему сурчонка. Теперь же, когда Мармотка поправился и сделался любимцем важаихинской публики, достойные родственники — Тумба и Акентий — на все просьбы старика отвечали: «Мы сурками не торгуем. Мармотка у нас не продажный».