Река Гераклита
Шрифт:
— Как там Василий Блаженный?..
— А Большой театр?..
— Александр Сергеич еще держится?..
— «Ново-Московская» гуляет?..
Вопрос находил на вопрос, а в ответах Федор Иванович вроде не нуждался. За исключением последнего:
— Кислыми щами накормишь?
— А как же, Федор Иваныч! Квашеной капусты целый бочонок привезла. И грибов сушеных. И кулебяка будет, и пироги — с рыбой, визигой, ливером…
— А песни будут? — спросил Борис Шаляпин — артист.
— А пляски? — спросил Федор Шаляпин — художник.
— Все будет,
Марина не ударила в грязь лицом: от одного духа щей Шаляпин застонал так, что зазвенели хрустальные подвески люстры; золотистого гуся он назвал «глупой птицей», потому что «для двоих мало, а одному — стыдно»; бараний же бок с кашей заставил его вспомнить о Собакевиче, не уступавшем никому избранного блюда.
А потом, забыв о послеобеденном отдыхе, лихо плясали, в чем особенно отличались молодые Шаляпины, которых отец воспитал в доброй русской традиции.
— А что у вас поют? — спросил Марину Борис Шаляпин.
— Да всякое. И революционное, и про Красную Армию, и про любовь!
Спойте.
Марина не заставила себя просить.
Мы Красная кавалерия, и про нас Былинники речистые ведут рассказ: О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные…И, ко всеобщему изумлению, Федор Иванович подхватил:
Мы прямо, мы смело в бой идем!..— Попался, отец, — сказал Федор. — Секретный агент большевиков Ф. И. Шаляпин выдал себя порывом советского патриотизма.
— А вы думали, обломы, я не знаю, чего поют на Родине? Все знаю: от «Кирпичиков» — пошлости изумляющей, до отличных красноармейских песен.
— А теперь про любовь, — попросил певицу Борис.
И Марина запела, — весьма кокетливо поглядывая на красивого актера:
Сирень цветет. Не плачь — придет. Ах, Боря, грудь больно. Любила — довольно!..Вот что пришло на смену твоей «Сирени», — с усмешкой сказал Шаляпин Рахманинову.
— Федор Иваныч, миленький! — взмолилась Марина. — Спойте настоящую «Сирень». Очень, очень, очень вас прошу!
— Да ведь это для высокого голоса.
— Вы все можете: и низко, и высоко!
— Сомнительный комплимент, — проворчал Шаляпин, но все же сел к роялю.
А когда он спел первый куплет, Марина внесла из коридора нечто большое, завернутое в бумагу, сорвала обертку, и взгляду присутствующих предстал куст белой сирени.
— Это вам, Сергей Васильевич, посадите у своего дома. Наша — ивановская!..
Лента жизни стремительно раскрутилась назад: сиреневое вино обожгло гортань. И нелегко было вернуться к действительности из дальней дали самых
— Спасибо, Марина, — сказал он наконец трудным голосом. — Вы сделали мне бесценный подарок…
Уже поздно вечером Шаляпин и Рахманинов уединились в кабинете.
— Растревожила меня ваша Марина, — говорил Федор Иванович. — Вот уж поистине лик России. Глядишь на нее и чувствуешь: вот она жизнь! А тут все ненастоящее, все из папье-маше: люди, дома, мебель, жареный гусь, мысли, чувства и — главное, — хлеб. Я с ума схожу по русскому хлебу.
— Ты же получал хлеб из Риги.
— Бросил. Приходит черствым. Вот куплю землицы, буду свой хлебушко жевать.
— Постой, это же из моего старого репертуара.
— Один ты, что ль, такой умный? Да я и не корчу из себя земледельца. Мое дело — давать деньги. А хозяйствовать будет управляющий. Баню построю, настоящую русскую, с липовыми полками, с мятным веником. Помнишь? Не может русский челочек без бани, никакие ванны и бассейны ее не заменят. Это баловство одно — снаружи чисто, а внутри копоть. Баня, парильня тебя изнутри моет, весь нагар снимает… Да что говорить — только душу бередить. Взять бы сейчас — да на тройке с бубенцами к цыганам! К «Яру» или на Черную речку. Как мы у «Яра» гудели! Да ты не кутил, только цыган слушал да слезу точил. Не умеешь ты жить, вечно на монастырь лицом смотришь.
— Молчи, балаболка! — не выдержал Рахманинов. — Что ты мелешь?
— Сам молчи, татарская рожа!.. Я все говорю, как есть. Каждое слово — золотой.
— А зачем ты уехал из России?
— Молчи. Я без России жить не могу. Я не создал ни одной новой роли. Все пробавляюсь старьем. Да разве тут чего создашь? Воздуха нет. Да и никому не надо. Главное — имя и реклама. Я могу вовсе без голоса петь, галерка вытащит. Я хочу петь Мельника, Досифея, Фарлафа — этих опер не ставят. Мне осточертел Мефистофель во всех видах.
— Ну, и ехал бы назад.
— А ты чего не едешь?
— Моей России нет, а эта примет ли — не знаю.
— Шаляпина все примут!
— Несомненно! Вот и поезжай домой к бородинскому хлебу и парилке.
— Чего пристал как банный лист!.. У меня душа болит…
— Ничего у тебя не болит. Так, побаливает, особенно с похмелья. Хочешь, я тебе скажу, почему мы оба уехали и не вернулись, как многие другие?
— Почему? — вдруг присмирел Шаляпин.
— Не жди высоких материй, не жди красивых, слов, не жди достоевщины…
— Ты что — издеваешься надо мной? — рявкнул Федор Иванович.
— Ничуть. Причина одна, простая, как орех, — мы очень любим деньги. Вот и всё.
— То есть как — всё?..
— Вот так!. Мы оба начали с нуля и вышли в тузы. А потом всего лишились. В революции гибнут и большие ценности — это в порядке вещей. Собинов, Нежданова, многие другие остались в России делить ее горький хлеб, а мы не захотели. Нам бы скорее новый счет в банке.
Шаляпин сидел, пригорюнившись, из него словно выпустили воздух.