Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове
Шрифт:
– И поэтому нужно уходить из жизни?
– Вы прекрасно знаете, что мы боролись. Пробовали бороться. Нам не повезло...
– Я понимаю, что это почти неприемлемо для тебя. Но младшие, младшие!.. Не забывай о них.
– …………
– Мама уже не смогла сегодня прийти на свидание. Она медленно умирает. Мне с огромным трудом удалось добиться разрешения прийти вместо нее.
– …………
– Подумай, если она после твоей казни лишится рассудка или серьезно заболеет, как все это отразится на младших?
– …………
– Ты должен сделать все, чтобы отвратить от семьи хотя бы это несчастье...
– …………
– Пусть это будет противоречить твоим убеждениям, пусть
– …………
– Умоляю, Саша, не для себя - для них. Ведь это же чисто, высоко, благородно - делать добро другим. Ты всегда жил по этим законам.
– Хорошо... Что я должен сделать?
– Вот бумага, перо и чернила. Вот образец прошения, поданного другими осужденными и признанного министром достойным быть представленным на высочайшее рассмотрение...
– Матвей Леонтьевич, оставьте меня на несколько минут одного.
– Конечно, Сашенька, конечно. Я побуду в комнате дежурного надзирателя... Полчаса тебе хватит?
– Хватит.
4
Когда дверь за Песковским захлопнулась, Саша опустился на стул и, вздохнув, задумался. Слова Песковского о долге перед семьей, о болезни мамы нарушили привычное состояние, возникла неопределенность, растерянность. Что было делать? Он не знал. Писать прошение и тем самым потерять то равновесие, которое родилось после заключительной речи на суде? Или не писать, а позволить всем словам, сказанным сегодня Песковским, войти в сердце и в душу и отравить последние дни и часы жизни горькими раздумьями о вине перед мамой, о будущих трудностях, которые возникнут в жизни у младших братьев и сестер из-за родственной связи с участником покушения на царя?
Саша придвинул оставленный Песковским «образец» прошения. Рукой Канчера на помятом гербовом листе бумаги было написано:
«...Всепросветлейший, Державнейший Государь-Самодержец!.. Несколько раз брался за перо, но оно выпадает из рук, п у меня не хватает сил, чтобы высказать Вашему Императорскому Величеству то, что мне говорит мое сердце... Несчастный случай ввел меня в такую среду товарищей, которые сделали меня ужасным преступником. Я теперь сознаю это сам и ожидаю заслуженной смертной казни. Но у меня еще есть те чувства, которые даны Богом только человеку; эти чувства на каждом шагу преследуют меня, злодея-преступника, и я, припав к стопам Вашего Императорского Величества, всеподданнейше прошу позволения высказать те глубоко засевшие в мою душу слова, которые скажу я, умирая. Я не революционер и не солидарен с их учением, я всегда был верным подданным Вашего Императорского Величества и сыном дорогого Отечества. Мысль моя всегда была направлена к тому, чтобы быть верным и полезным слугой Вашего Императорского Величества и оправдать это верной и преданной службой Вашему Императорскому Величеству... Если же я и был сообщником злонамеренного преступления, то в это время я находился, по всей вероятности, в состоянии, совершенно непонятном для самого себя, и объясняю все это своим временным болезненным умопомрачением... Недостойный верноподданный Михаил Никитин Канчер».
...Когда Песковский вернулся через полчаса в камеру, Саша сидел, устало откинув к стене голову и закрыв глаза. На столе рядом с «образцом» Канчера лежал исписанный наполовину лист. Песковский взял лист и прочитал:
«Ваше Императорское Величество. Я вполне сознаю, что характер и свойство совершенного мною деяния и мое отношение к нему не дают мне ни права, ни нравственного основания обращаться
– Это ужасно, Александр Ильич, просто ужасно!
– В чем дело?
– Ну разве можно быть таким наивным человеком?
– Да в чем дело? Объяснитесь.
– Вы совершенно неправильно написали прошение. Я же оставил вам образец.
– До образца такого кретинизма и самоунижения я не опустился бы никогда.
– Но в таком виде, как написали вы, подавать прошение бессмысленно.
– Почему?
– Потому что существует установленная форма обращения на высочайшее имя.
– Установленная форма глупости и раболепства?
– Да не будьте, в конце концов, ребенком! И что это за подпись такая - Александр Ульянов? Не верноподданный, а просто Александр Ульянов... Александру Третьему совершенно запросто пишет Александр Ульянов! Никто и не будет двигать это прошение по инстанциям.
– Никаких других бумаг я писать не буду.
– Но министр юстиции испугается даже показывать царю это дерзкое прошение.
– Больше я ничего писать не буду.
– Вы опять за свое?
– Вот что, Матвей Леонтьевич!.. Вы, конечно, старше меня и имеете вес в обществе как писатель и публицист. Но у каждого человека есть свои представления о границах чести...
– Но я же бьюсь за вашу жизнь! За вашу.
– Вы и так заставили меня пренебречь своей гордостью, заставили писать чуждые мне и тягостные слова. Но больше испытывать мое терпение я вам не советую!
– Успокойся, Саша, успокойся!
– Вы доставили мне нравственное страдание, уговорив написать эту бумагу. Вы толкаете теперь меня на еще более низкий поступок. Этого не будет!
– Тише, Сашенька, тише...
– Вам с вашим обывательским складом мышления до сих пор все еще непонятно, что своими разговорами о будущих несчастьях моих братьев и сестер вы причиняете мне, может быть, самую горькую душевную боль! Вы доставляете мне нравственную пытку!
– Успокойся, Саша, успокойся!
– Я не напишу больше ни одного слова!
– Хорошо, я подам твое прошение в том виде, в каком ты его написал. Но скажу заранее - надежды на успех мало.
– А я не верю в успех вообще ни одного прошения. Даже самого верноподданного.
– И потом пойми меня правильно, Саша... Я вовсе не хочу заставлять тебя совершать что-то низкое, подлое. Ты ведешь себя мужественно, стойко, как герой, - я завидую твоему самообладанию. Но ведь есть мать и младшие... Я же не для себя - для них стараюсь.
– Ни мать, ни Аня, ни младшие никогда не потребовали бы у меня купить жизнь ценой измены своим идеалам. Наоборот! Пусть моя верность идеалам будет им необходимым подспорьем, если жизнь все-таки обречет их на испытания из-за родства со мной.
– Извини меня, Саша, за неприятные минуты, которые я тебе доставил сегодня...
– И вы тоже... простите за резкость.
– Ну, прощай!
– Прощайте, Матвей Леонтьевич.
– Нет, ты все-таки молодец! Такой твердости я от тебя, признаться, не ожидал.