Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове
Шрифт:
– Теперь-то, Силантий, когды пахать думаешь?
– Маленький крестьянин посмотрел снизу вверх на своего длинного собеседника, и от этого русые косицы у него на затылке взъерошились, полезли в разные стороны.
– Когды, когды...
– передразнил рыжебородый.
– Тогды!.. Надо будет - посею, придет время - обмолочусь. Своя голова на плечах есть.
Он аккуратно застегнул полушубок на все крючки до воротника, выложил сверху бороду, взглянул сверху вниз на маленького, усмехнулся.
– Ты бы хоть шапку получше купил, - сказал тоном несомненного превосходства, -
– Денег нету, Силан Петрович.
– А продавать лен привез?
– Продал уж, батюшка...
– Почем?
– Даром почти отдал. По пяти алтын за метелку.
– А хошь скажу почему?
– Ай ты знаешь?
– Знаю. В другой раз приедешь в такой шапке, тебе и по три алтына не дадут.
Толстый мужичонка озадаченно молчал.
– Сам-то в барышах, что ли?
– спросил наконец тихо.
– Какой товарец был?
– Тебе про мой товар какая забота?
– нахмурился рыжебородый.
– Сперва свои научись барыши-то считать, а потом уж и про чужие будешь спрашивать.
И, быстро взглянув по сторонам, высокий отошел от телеги.
«Любопытственный типус, - подумал Володя.
– Негоциант симбирского масштаба... А главное - он все про себя знает. И куда летит, и где сядет. Но - хитрит. На всякий случай. Пускает пыль в глаза, чтобы скрыть истинный размер своих торговых делишек... Судя по ухваткам, вырастет в крепкого купчишку».
– Ульянов!
– окликнули сзади.
Володя обернулся. Около птичьих клеток стоял Наумов.
– Здравствуй, - сказал Наумов и, на мгновение опустив взгляд, тут же снова поднял глаза.
– Здравствуй, - голос Володи был неопределенен: не было в нем ни радости по поводу встречи с одноклассником, ни неприязни, которую, как заметил Володя, Наумов ожидал увидеть.
– Ты не обиделся на меня за тот урок Керенского?
– спросил Наумов.
– Нет, не обиделся.
– В конце концов, каждый волен говорить то, что думает, правда?
– Конечно.
– Я всегда считал, что сочинения ты пишешь лучше. Но могут же у нас быть об одной и той же книге разные мнения?
– Я тебя ни в чем не обвиняю. Ты напрасно оправдываешься.
Наумов замялся. Надо было сменить тему разговора.
– Ты за птицами пришел?
– Да.
– Пойдем ко мне, я тебе дам. У меня есть отличный чиж. И две овсянки.
– Зачем? Я куплю.
– Да уж ничего нет. Смотри, одни воробьи остались. Володя подошел к продавцам. Большинство клеток уже опустело. Кое-где сидели еще, правда, нахохлившиеся птахи, но веселых синиц и чижиков уже не было. «Как же быть?» - подумал Володя, досадуя на себя, что за мужицкими разговорами забыл о просьбе Маняши и Мити.
В большой клетке, густо усыпанной зерном, одиноко сидел на краю жестяного блюдца с водой большой снегирь. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, он печально смотрел одним глазом на людей и, казалось, даже вздыхал, тяжело утомленный своим долгим и бессмысленным пленом.
«Вот на кого был похож этот рыжебородый мужик, - подумал Володя.
– На снегиря. Но только не на
– Из Петербурга никаких известий?
– вдруг тихо спросил сзади Наумов.
Володя вздрогнул. Наумов сказал вслух о том, о чем подумал и он, взглянув на одиноко и грустно сидевшую за решеткой птицу. Но он, Володя, тут же подавил в себе это сравнение и отогнал, погасил мысль о Петербурге... Собственно говоря, эти мысли пришли к нему сразу, как только он подошел к птичьему рынку и увидел за решетками в клетках птиц. Поэтому он и отошел в сторону, поэтому так долго и слушал разговоры крестьян, чтобы только не думать о Петербурге, о Саше, о маме, чтобы только не давать горькую пищу своим настроениям и мыслям.
И вот теперь Наумов сказал об этом вслух...
– У тебя действительно есть хорошие птицы?
– спросил Володя.
– Пойдем посмотрим?
– предложил Наумов.
– Пойдем, - согласился Володя.
2
...Восемьсот девяносто шесть, восемьсот девяносто семь, восемьсот девяносто восемь, восемьсот девяносто девять...
«Сейчас заиграют колокола», - подумал Саша, оборвав счет.
Тишина. Мертвая тишина. Нигде не слышно ни единого звука. Где-то прогремел ветер на железной крыше. И опять тишина...
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - вступили колокола.
Саша облегченно вздохнул. Значит, счет был верный... Пятнадцать на шестьдесят - ровно девятьсот...
Прошло четверть часа. Еще четверть часа твоей жизни. Их осталось совсем немного. А может быть, все-таки выйдет помилование?..
Саша прошелся из угла в угол. Новая камера, куда его привезли после суда, была больше прежней. То же сиденье, стол, кровать. Но стены были другие.
В первый день после переезда из предварилки, пораженный густой, вязкой тишиной, он попробовал стучать соседям, но с удивлением обнаружил, что стены в новой камере совсем не каменные, а представляют собой сложную конструкцию: обои, плотная материя, потом мелкая металлическая сетка, за ней толстый слой войлока, и только уж потом камень. (Какой-то узник расковырял в одном месте стену, и Саша видел ее хитрое устройство.)
Значит, здесь сводят с ума не только ожиданием исполнения приговора, но и тишиной, подумалось ему тогда. Чтобы это ожидание не было рассеяно никакими посторонними звуками. Чтобы осужденный был полностью предоставлен мыслям о тяжести совершенного им деяния, мыслям о близости своей смерти...
А что если все-таки выйдет помилование?..
В окне, вырезанном в двухаршинной наружной стене п забранном двумя застекленными, зарешеченными железными рамами, смутно была видна крепостная стена, еще большей, кажется, толщины, чем стена каземата. На стене стояла будка часового, а над ней высоко торчала какая-то труба, из которой струился слабый дым.