Реквием
Шрифт:
Лет с пяти я уже серьезно стала размышлять о жизни. Подумывала сбежать. Бывало, мечтала: рвану наугад, и будь что будет! Воображала, как живу одна в лесу, шурую палкой в костре, еду себе готовлю, плюю на всех. Житуха – высший класс! Даже как-то с кем-то поспорила, мол, хоть завтра. Вовремя опомнилась. Кому я нужна на воле? Но продолжала каждую весну жадно провожать глазами детей, покидающих наши гадкие стены. Мальчишки бунтовали, и, соответственно, «получали на орехи». Позже и я решила: устрою какой-нибудь финт, но приберегу свое «выступление» под конец, на закуску, чтобы ответного удара не последовало. Взорву, разломаю к чертовой
– Оптимистичная мысль, – съязвила Инна.
– Моя детская логика требовала других, умеренных решений, – грустно улыбнулась Лена.
– Ну как же! Твоё врожденное душевное изящество не терпело насилия даже над преступно жестокими душегубами. Идеалистка. Уму непостижимо! Ты – редкая достопримечательность.
– И что в том предосудительного? Следующим на моем жизненном пути был хороший городской детдом. Потом еще один город, где был любимый дед. И, наконец, деревня. Детдома не давали полного представления о жизни, о мире. Только в деревне я по-настоящему поняла, что кровавый шлейф войны будет длиться еще долго. В колхозе работали молодые покалеченные мужчины, которые были на целую жизнь – на целую войну – старше нас. Они жили еще той, военной, правдой. Мы, дети, прислушивались к ним, потому что нам было очень важно, кто рядом идет по жизни.
Помнишь учеников на школьном обеспечении, очереди за хлебом, за ситцем «под яйца», землянки, бесплатная работа в колхозе? Беды и трудности сплачивали людей. Но лучше, если бы радость объединяла. Но и веселиться умели. Пели, зажигательно плясали по праздникам. А нынешняя молодежь мало двигается, все больше музыку слушает.
– Я в городе помню тухлый тошнотворный запах коридоров коммуналок, керосинки. Простая, понятная жизнь.
– Я до сих пор как заслышу перестук колес поезда, так дыхание перехватывает, сердце сжимается, даже если этот поезд на экране телевизора. Чудно!
На лице Лены появилась болезненно-тревожная улыбка.
После этих слов подруги Инна сразу перестроилась:
– Помнишь, какие задушевные неспешные разговоры мы вели, когда твои «предки» уходили на собрание? Жаль, это редко случалось.
– А песню: «А ты, сапог, что дать мне мог? Лишь на каблук свои налипшие окурки». Она особенным образом трогала наши чувствительные юные сердца.
– Она отличалась от школьных программных песен своим горьким, честным откровением. Не так ли?
Вопрос не требовал ответа.
– Помню, сидим мы на бревнах – две тощие голенастые девчонки – и орем во все горло «Мурку». Под настроение всё в ход шло, даже «Шумел камыш».
– Всякое могло бы со мной случиться, но от глупостей уберегла цель – поступить в главный вуз страны. Романтика и патриотизм в то время составляли мою суть. Еще помню, как Петергоф изменил мои представления о прекрасном. До этого я ценила только красоту природы, а тут создание рук человеческих поразило. Всё там гармонировало и сливалось с красотой природы. Может, поэтому я ее так глубоко поняла и приняла. И всего-то картинки в книге рассматривала, но мне казалось, что я сама там побывала.
Лена погрузилась в милые сердцу воспоминания.
– А
– А меня тогда, на первом курсе, больше всего потрясли руины не полностью еще отстроенного после войны города. До сих пор перед глазами стоят обгорелые остовы огромных зданий, – сказала Лена.
– А помнишь, как мы первый раз заселялись в общежитие? Бросили вещи около вахтера и пошли искать коменданта. А когда вернулись, ты попросила какого-то парня помочь взвалить тебе на плечи рюкзак. Потом схватила огромный многообещающего вида чемодан в одну руку, внушительную сумку – в другую и бегом помчалась на четвертый этаж. Ты бы видела округлившиеся глаза и отвислую челюсть того парня! Он-то, бедняга, с великим трудом удерживал твой рюкзак, пока ты нащупывала и натягивала на плечо вторую лямку. Здоровая была, чертяка. Длинная, тощая, но жилистая. А так, бывало, идешь в своем неизменном сарафанчике, на вид такая хрупкая, миленькая, беззащитная. И никто не догадывался, сколько силищи в этом нескладном цыпленке-переростке.
«Опять наши слова не имеют никакого отношения к сегодняшнему дню», – подумала Лена и подтвердила слова подруги:
– Имел место такой случай. Денег родители не давали, но на первое время снабдили всем необходимым. Харч свой был. Как сейчас помню: в моем рюкзаке тогда было два ведра картошки, четыре трехлитровые банки консервированных овощей и приличный шмат соленого сала. И в чемодане, и в сумке много чего полезного было упрятано. На полгода в город уезжала. К тому же первый раз. Да… сельская закалка нешуточная. Помню, как на спор отчима на закорки вскинула и бегом по двору. Он был вдвое меня тяжелей. И ничего. А теперь вот три кэгэ в зубы – и больше не моги. Сердце, позвоночник, ноги… И всё это окончательно и бесповоротно.
«Не замечаю, как повторяю Иннины фразы», – подумала про себя Лена, приподнимаясь на локте и с насмешливым осуждением оглядывая свою полновато-рыхлую фигуру, с рельефно выделяющимися под тонкой ночной рубашкой характерными «деталями».
– Твои одиночные прогулки в студенчестве перед сном никогда не забуду. Особенно ту, последнюю.
– Я догадывалась, что, гикая и улюлюкая, парни не побегут за мной. И все равно страх как сумасшедшую гнал через кусты и бордюры к выходу из парка. Знала, на свету, на проезжей части дороги не тронут. Долго еще сердце колотилось при одной только мысли, что они могли бы со мной сотворить.
– Ту ночь мы просидели на подоконнике. Струились звезды в небесах, пахло акацией. Нам было страшно, беспокойно и грустно. – Инна вздохнула.
– А помнишь, как на зимних каникулах поехали в деревню? Билетов не было, проводники двери туго набитых вагонов не открывали. Не удалось прорваться даже в тамбур, где можно было надышать и согреться. Двенадцать часов простояли на сцепке между вагонами. Страшно громыхало под ногами железо. Морозище. Ветрище насквозь пробирал, а мы в городских ботиночках. И не заболели. Без происшествий добирались. Дома у тебя сразу в валенки переобулись – и на печку! Я не реже чем раз в год обязательно стариков проведывала. А когда они стали немощными, так и чаще. Они ждали.