Рельефы ночи
Шрифт:
И подняли тело Джа-ламы на руки, и вынесли во двор, весь заметенный снегом, заметеленный весь. И высокое, прозрачное, как Байкал, голубое небо стояло над нами великой перевернутой прорубью. И головы наши, и глаза наши тонули в ней. И мгновенно мальчишки нанесли сухих веток, кедрового и елового лапника. И сложили большой костер. И подошел Нанзад-батор, и взмахнул ножом, которым хотели меня убить, и, по старому монгольскому обычаю, отрезал Джа-ламе голову — так отрезают от тела голову поверженного врага. И положили в костер тело Джа-ламы, и зажгли костер, подожгли с четырех сторон. И огонь обнял его тело, и сгорел он, и вместе с кедровыми ветками, с еловыми иглами обратился в пепел. Сгорела его кровь,
И я стояла, подняв простоволосую голову, в окровавленной ночной сорочке, глядела на голову, воздетую на пику, и плакала тихо, чтобы никто не заметил слез, но слезы, как голомянки, плыли в ледяной проруби лица.
И лицо мое было, как белый лик Луны, и я шептала сама себе белыми от мороза губами: держись, царица ночи Ай-Каган, придет ночь, и ты будешь владычить опять. Утро — не твое время. День — не твое царство. Лишь в черноте ты посылаешь золотой, царственный свет свой. Лишь во тьме ты произносишь молитву, и белым молоком уйгурских кобылиц она льется вниз, на затылки и плечи усталых, ничему и ни во что не верящих людей.
И снег падал вниз с прозрачного голубого неба — так падают сверху вниз печальные старомонгольские письмена.
Рельеф восьмой
Любовь и смерть
Из тьмы протягиваются руки. И захлестывают меня.
Руки, губы захлестывают меня, как волна, как ветер. Я — дерево на обрыве; и вот волна брызжет в меня, и вот ветер обнимает меня. Я раскрываю губы навстречу тому властному и великому, что берет меня и уносит.
Луна глядит на укутанную в песцовую шубу снега и инея, молчаливую землю. Все реки подо льдом. Спит замок Тинтажель. Спят громады кирпичных мрачных домов, и внутри них, увязанные в каменные мешки, спят плененные люди. Их по рукам и ногам повязала Смерть. А тот, кто полюбил, бессонный. Его глаза — две звезды. Луна — его корона. У меня тоже такая была корона. Я была увенчана, коронована. Я тоже сподобилась быть Царицей на этом свете, еще на этом; Царицей любви своей.
Я, в утлой кибитке тела, грохочу, проношусь над миром, он далеко внизу подо мной, он бешено гудит, сыплет снегом, исходит рыданьями, застывает в презренье после железного лязга войн. Огромный мир. Я в маленькой тюрьме тела лечу над ним. Я не успела побыть в этом мире распутной шлюхой, узнать, что такое распад, разгул, что это значит — пуститься во все тяжкие; я не успела побыть в этом мире верной женой, тихой и нежной, с тонким и печальным излученьем всепонимающей улыбки, с рукой, тянущейся к самовару, к ополовнику в супнице: ешьте, родные, еще подложить?.. Я успела побыть в этом мире, в подлунном мире лишь танцовщицей на балах у голых королей. И успела — о да, успела!.. не каждой выпадает такая карта!.. — побыть в нем Царицей любви своей, и стоять в объятьях моего Царя, и глядеть ему в лицо — зная, что через миг, другой налетит шквал, пожрет тьма, что юродивый уже крадется за нами по улицам и переулкам, и в его руке зажат наточенный нож.
Луна, не гляди. Отвернись. Любовь и смерть всегда рядом.
Я ждала его. О, как же я его ждала.
А может, это была не я,
Закусив губу, я напялила бурки, пристегнула короткие широкие лыжи. Настоящие охотничьи лыжи, я любила в них ходить. Привязала к поясу пустую бутыль, как флягу. Погляделась в зеркало: ничего себе Изольда!.. волосы из-под шапки по плечам разбросаны, щеки румяные, как клубника, глаза горят отвагой… Воительница!.. Вперед!
Я выкарабкалась на лыжах со двора, закрыла на вертушок калитку, оттолкнулась палками — и заскользила, покатилась, резко взмахивая руками, втыкая палки в снег, пошла, пошла — по накатанной охотниками лыжне, прямо на север, в Морозово, ну, часа три пройду, не меньше. А что?.. Пить захочу — вон он, снег. Везде. Зачерпни в пригоршню — и ешь, и пей.
Солнце заливало меня желтым липовым медом. Я была совсем одна в лесу. Я вольно, свободно шла по лыжне, взмахивая палками, дышала ровно, спине было жарко, и между лопаток тек пот. И я не заметила, как, когда на лыжне появился человек. Он шел наперерез мне, и он мог свободно обойти меня на лыжне, обогнуть, и он приближался ко мне стремительно, потому что он шел быстро, гораздо быстрее меня, но он этого не сделал. Он остановился прямо передо мной, заграждая мне путь. Остановилась и я. Минуту мы молча глядели друг на друга. Он стащил с головы черную лыжную шапку. Бросил ее себе под ноги. Подкатился на лыжах еще ко мне, ближе. Я увидела, какой он морщинистый и седой. Колко торчала короткая стрижка.
— Здравствуй, Изольда моя, — сказал он тихо, и я увидела слезы в его запавших глазах, и дрожь прошла по всем морщинам его. — Как же долго я ждал тебя. Всю жизнь.
Я стояла на лыжах перед ним, и его дрожь передалась мне. Солнце заливало нас обоих торжественным, как в церкви, светом. Будто бы нас венчали, а мы сами про себя еще ничего и не поняли. Я испугалась. Старый лыжник на пустынной лыжной тропе в лесу, мало ли что… Я слегка подалась назад. Зацепила носком своей лыжи за его лыжу. Лыжи не смогли расцепиться.
— Вот видишь, — он серьезно показал на сцепившиеся лыжи, — даже неразумная деревяшка подает тебе знак. Не отшатывайся от меня. Не отталкивай меня никогда. Я твой. Я же Тристан, как же ты могла меня не узнать?..
Ну да, юродивый, юродивый!.. Меня всю трясло. Скорей назад. Нет, вперед! Только вперед! Я должна дойти до Морозовского ручья!
— Пустите меня, — сказала я хрипло, — вы не имеете права…
— Я имею все права на тебя, — его лицо оказалось снова рядом со мной. Широкая деревянная морщинистая маска лица. Кора дуба. Лесной идол. Леший. — Я встретил тебя — и тут же узнал тебя. Ничего, ты сейчас меня узнаешь. Нам надо только выпить любовный напиток. И съесть любовную ягоду. Стой. Погоди.
Он огляделся. Мгновенно наклонился к ближнему кусту. И скусил с ветки, вобрал в рот висящие на ней темные ягоды. И, разогнувшись, снова на скользких лыжах подкатился ко мне. И взял меня за плечи. И его руки в рукавицах прожгли мне плечи через мою курточку, через овечий мех его мощных рукавиц. И я вздрогнула. И я не оттолкнула его.
— Дай мне губы свои, — сказал странный старик хрипло. — Дай мне прекрасный, любимый рот свой. И я вдуну в тебя жизнь. И мы не сможем друг без друга. У тебя было так в жизни, чтобы не могла жить без любимого?..