Рельефы ночи
Шрифт:
— …да, я тоже хотела обнять вас за шею. И поцеловать…
— …по-матерински?..
— Нет. Я женщина. И я хочу быть с вами женщиной. Да, я не лекарство. Вы правы.
Он стиснул меня в объятьях. От его генеральской формы пахло дорогим одеколоном. Я отодвинула от него лицо. Я сказала ему глазами: погодите, торопыга. Он понял и выпустил меня.
— Вы думаете, мы совершаем святотатство, здесь, у гроба, при покойнице?..
— Мне кажется, она будет видеть все это. Душа, говорят, девять дней пребывает вместе с
Я отошла к столу. Я тяжело дышала.
— Какая вы умная, — сказал генерал. У него покраснели скулы. — Выпьем? — Он придвинул другую рюмку взамен разбитой, снова налил коньяк, пронзительно, быстро глянул на меня. — Почему вы не пьете?
Я взяла рюмку в руки осторожно, как маленькую змейку.
— А вы… Почему вы воюете? Скажите, почему воюют мужчины? Почему они развязывают войну? И убивают друг друга?
— Вы думаете, женщины не развязывают войны?
— Не отвечайте, пожалуйста, вопросом на вопрос.
Мы стояли друг против друга с рюмками, и в рюмках, как коричневая кровь, переливался коньяк.
Генерал ткнул рюмкой в мою рюмку.
— За вас. За то, чтобы вы никогда не умерли на войне. — Он пил медленно, бесконечно, я смотрела, как запрокидывается его бритый подбородок. Наконец он оторвался от рюмки, как младенец — от титьки матери. — Я отвечаю вам. Мужчины воюют потому, что Бог хочет убрать с лица земли лишних людей.
— Не врите мне в лицо так нагло. — Я пригубила коньяк. Он оказался очень хорошим, мягким, как масло. — Лишних людей не бывает. Бывают только безумцы, которые хотят смерти себе и людям своей страны. Разве не так?
Он посмотрел на меня маслеными, как его коньяк, глазами. Он уже начинал пьянеть.
— Разумеется, не так. У всех войн гораздо более веские причины.
— Значит, это деньги?
— Деньги-и-и-и… м-м-м-м…
Он протянул руку к бутылке. Я положила пальцы на его руку.
— Больше не пейте. Если вы хотите…
Он не дал мне договорить. Сжал большими руками мои плечи.
Его губы были жесткими, как доски, а зубы жестокими, как металл. Я будто с черепом целовалась, а не с живым человеком.
«Да он же мертвый, — подумала я, — он же на самом деле мертвый, а не живой. И он страстно, невероятно хочет жить! И не может».
Мне стало немного страшно. Чуть-чуть.
— Я ничего не хочу. Война! — крикнул он дико, и глаза его налились кровью. — Война! Мерзкая! Чертова! Завтра я снова полечу туда.
— Для того, чтобы снова погубить сотни людей? Ваших солдат? И солдат противника?
— Ты! — Он больно вцепился мне в плечи. — Ты, девчонка! Что ты понимаешь в войне! В войнах! Вообще в мужском деле! Война… — Он втягивал воздух с шумом, как насос. — Война — это не бабье дело! Все! Не спрашивай меня об этом больше. Баста! Я хочу…
Я отодвинулась. Наши глаза, вспыхивая, как лезвия,
— Я знаю, чего вы хотите.
— У тебя что, кто-то умер на войне, что ли?!
Руки его разжались, и я вышла из них, как из чана с горячей водой. Перешла на другую сторону стола. Стояла, смотрела на генерала с другой стороны стола, как через огромную льдину, плывущую в черноте океанской гостиной.
— Да. У меня на войне умерла бабушка. И еще у меня на войне умер любимый человек. На той войне, которую вы сейчас ведете. Три года он писал мне письма оттуда.
— Кто он был? Солдат?
— Военный врач. Хирург. Он спас на войне много жизней.
Генерал внезапно обмяк. Будто опал, осел. Я почувствовала, как силы уходят из него, растекаются… коньяком по паркету. Он сделал шаг, другой. Не ко мне. К креслу.
И утонул в нем, погиб.
Молчал долго, долго.
Потом сказал:
— Простите… Простите. — И через минуту: — Я не должен был привозить вас сюда. Моя мертвая жена…
Я не дала ему договорить. Невидимая рука подтолкнула меня, я выбежала из-за стола, шагнула к креслу — и села к генералу на колени.
Как дочка. И он обнял меня одной рукой, как отец.
— Девочка… Какая же ты молодая, девочка… Как я хочу… жить…
Наши губы опять нашли друг друга, и теперь его губы были теплые, мягкие, горячие, льющиеся, как мед, как вино.
— Я сумасшедшая…
— Да. Ты юродивая. Такие раньше босиком по снегу ходили. Таких… жгли на площадях… а потом считали святыми, поклонялись им в церкви… свечи ставили, акафисты пели… Ты…
Я целовала его и думала про его мертвую жену. Про то, что, возможно, она сейчас видит нас с ним, целующихся в кресле.
— Васька! Васька Блаженненьки-и-и-ий!.. На копеечку, на!..
— Васюта, ноги не обуты!.. Скажи, басурманы повоюют нас али не-е-ет?!..
— Василий, Божья душа, поведай, сыночка мово выпустят ли из застенка…
Пожар, огромный, как мир, полыхал по Москве. Языками вздымались купола церквей. А огненные крыши домов летели в небо огненными святыми куполами.
Жизнь была огнем. Смерть была огнем.
— Бог есть огонь! — кричал Василий и воздымал руки — два огненных языка, два пылающих взлиза. — Люди, слышите!
Но люди слышали только то, что хотели услышать.
И Красное Солнце огнем возжигало снега. И Красная Луна….
(здесь вырваны страницы, выжжены, черные рваные края бумаги…)
…обнял меня крепче, я стиснула руки…
(вырваны и сожжены страницы…)
…невозможно. Невозможно, ты слышишь?
— Ты остановишь эту войну, — сказала я ему в горячее, как уголь, ухо, обнимая его тяжелое, потное тело руками и ногами.
— Ты дура! Блаженная!