– Мосьё, я старый командир, и подзабылось, слава Богу…Лишь помню некий юбилей, «к ноге!», года мои,хор музыки;лишь – чёрной шляпы монумент, и вуалетку, и платие гри —перль на Королеве Эллинов, лорнет её, цепочку, мелоди —ческий привет; лишь наше страшное «урра-аа-а!»,кадетское – не то, каким пролаяла б пехота, триждыглупая, мосьё… Кхе-кхе. За ней на шаг – Великий Князь(наш Августейший Шеф). Ах да, однажды честьимели мы ему быть местом вдохновенья для пьесы,называемой «Кадету»… Его двух стройных сыновейя отроками помню в дортуаре, смущённых сразу нашими,пардон, отдельными словами. То – Иоанн и Гавриил.Мир прахуих и Константина, и
Государя, и сей России… Теперьоставит жизнь старик-кадет, перекрестясь без многих слов,для той, где все теперь, мосьё. Оревуар. Имею честь.…Алло! Вот текст сонета Царственного Шефа: «Хотьмальчик ты… Настанет день…» Я перешлю. Да ина что оно вам сдалось? Всё переврёте ведь. Адьё…
1981. Париж / 14.IV.1979
Отъезд Александры Феодоровны из Палермо
Мы слов немногих небренность дарим.Лоснится гавань тоской и славой.Адио, ностра императриче!Адио-дио-о! Иди цветами.– Энрике, видишь? Гляди, Сантино!Ах, эта донна любима в звёздах,плывущих краем, где ты не будешь.Ну, что ты тянешь? Ведь мама плачет.Адио-ио, ностра… Да что ты хочешь?!Она сияет. Храни, Мадонна. И дочка рядом…– Мама так любят! И всё теперь моё открытоокно на Монте Пеллегрино… Ах, Карл, скореелети, любимый, и рядом вечно! Весна какая!Чужие люди, а эта плачет… Что если видитиз той лазури нас, бисер словно,Адини наша… Мама сияет. Ах, Карл любимый!Адио, ностра императриче!Мы слов немногих небренность дарим.Лоснится гавань тоской и славой.Адио-дио-о! Иди цветами.
1846 / 2.XI.1979
Великий князь Александр Михайлович
Спокойный стоял городовой на перекрёстке.Навеки он, казалось, там стоял…Опять подумалось о лицах дальнихдетства, забыв и поздние измены,и смерть на них. Опять во снах лежим мыс Никки, Серёжей, Жоржем на лугу Царяв Нескучном, и вот о светах – тянущих куда? —ещё за юными плечами. И вот уж льну к огням,гудящим около. Иное в пух, иное в прахизжито.
1933. Париж. / 23.XII.1979
Пётр Второй
1. На коронование
Сотни мальчиков, с алым набелом, возвышали стеклянныйголос. Долгостанный иптиценогий ликовал император —отрок, на латино-российскиеканты отзываясь лицомоленьим – убиенного (ш-ш!)Алексея (и невинной Шарлотты —Софьи Вольфенбюттельской иБрауншвейгской). Феофан сожигалфейерверки. Разумел Остерман —не время натирать себе мордулимоном. Пискло охнули прививатах ларцевидной каретызолотые запятки.
1728. Новгород / 15.XI.1979
2. На преставление
– Было столько стиховк Лисавете, подкопытного грома игрязи, соколов да собак, и светилотемнилось – дабы сгинул генера —лиссимус, а Ивану – АндрейПервозванный: чтоб забыл двух невестнареченных и разлил своеручно позалам гулкий мороквиолончельный.Выплывай же вперёдсапогами, отрок, в утро непрошеннойсвадьбы – эхом хладной водыиорданной. Не труди накалённоетело. Разужасней явлюсь як Анне. А Иван отпадетбезглавым. Прикажи: ЗАПРЯГАЙТЕСА-А-НИ! Я ПОЕДУК СЕСТРЕНАТАЛЬЕ…
1730. Москва / 18.IV.1980
На смерть Александры Феодоровны
Я одинок в углу стою.Как жизнью полон я тобою.И жертву тайную моюЯ приношу тебе душою.В. Жуковский
1. Фрейлины
Тогда разинул уста и веки кто-кто из маленьких великихкнязей: от свечки его склонённой возвилось змеемлазурным пламя и поскользило мечась к короне,зависшей в сводах над катафалком, чешуи пеплав пути ссыпая – вниз, где запнулась уж панихидаи ГРОБ НЕСИТЕ! – уж голос царский.Но в грузных символахтеряясь, все послабело и дымом сникло… Переглянулись,перекрестившись.А в головах неслышащей царицытри фрейлины пребыли недвижимы (не так себя до насваяли), не поведя гравюрной бровью – за маями,летучими снегами и родами, и за концами, небывшим заи незабытым, за клавикордами, дуэлями, скамьями иротондами, альбомными стихами, гитарами, качелями,парадами, за снами, за ней, с замкнутыми очами. И всепри этом помянули, что и Адини погасла в Царском;как колесомв гробу стояла грудь Николая, а сам был чёрным(как жизнь томуназад, в Берлине, он Лаллу Рук вёл в паре юной,чтоб мистик спелполувлюблённый нам гений чистой красоты),и злая ночь: она,во мраморе, одна всплывала за волнами громаднымипожара, что над Невою ледяной гуляли в Зимнем… Гулялив Зимнем! И в той несбыточной кадриликак прокатили по залам жарким – кружащей цепью.За Государем. Как пролетали – рука в руке. В неизгладимой.И за лицом как отвернулось необратимое лицо.
1865. СПб. / 21.IX.1980
2. Собор
Мимо стен страшащей толщи, окон в нишах,часовых, ветра голоса и хлёстаиз проулков черноты, перемахивая лужис исковерканной листвою, паж в лосинах —след мипарти – на полночный пост к царицепробирается в собор. За плечом оставил ветер,забежав в глухую арку. Холод плит сукно проходит.Обернулся. Глазом сизым газ мигнул из фонаря.Шорох будто? Может, листья… Приближаются шаги.Ну же, чёртова перчатка!.. Прости, Господи. Пора.Свечи щёлкают нестройно. Как мышей сухиекрылья, за колоннами знамёна. По надгробиям —кресты. Лоб далёкий над парчою. Наплывают наступени фрейлин шлейфы и вуали. Статуарнымипажами, горностаями, гербами слышит дымныйкатафалк, как куранты запевают, чтобы Богцарей хранил. Тучи тяжко откатили. Седв ноябрьской луне, накренился плоский ангелна верху гранёной мачты и – повлёк,не тронув ивы, в пропасть скользкуюзалива по Неве ладью Трезини,забирая ветер чёрный в озолоченные крылья.
1865. СПб. / 21.VIII.1980
Предбальный сон, или Письмо о причёскЕ
И вот, ма шер, когда по волосам помадой прошёлся бесв последний, значит, раз, уж было за полночь тогдаи мон амур давно свистел за стенкою в постеле.Тогда, кушонами с боков уткнувшись, сталая в креслах дожидаться, чтоб светало. А девкилегонько пели мне, блюдя за наклоненьем головыи за сползанием хфигуры, которую, скажу, трудоввеликих стоило иметь в пепрен… в перпенхуляре.И тут, шери, увидела я, матушка, себяи князь Андрей Иваныча – живьём и в крупной зале!..А роговая музыка гудит! И ленты, ленты по моим плечам,шнуры косицами, цветущия хирлянды. На подбородкемушка, значит, выражает: «люблю, да не сыщу»,а на виске – про томну страсть другая. Дальше больше.Так прямо надо лбом – долины меж холмов и тамовечки милыя и с пастушками рделыя пастушкирасселись в розовых кустах. Натуры вид вершитспешащий ключ. А птички, мошки, бабочки гурьбойкак раз там носятся. Зело отрадная картина!Над ней – причудливыя горы, где зрелый муж, в браделопатой,в затворе дни влачит, пия там козье млеко, пиша другуюсветуЭлоизу. Иной удел у гражданина, жадна в пользуОтечеству свой принести живот. К тому баталиянаведена там кораблей, палящих, мон ами, во смрадеи жупле немилосердно там друг в дружку. И себепредставь обратно наш штандарт на дыбом вставшихбуклях!А дале виделось мне так:когда вошла-то я, на самом на моём верху (надумалкауфёришка) забрызгали хфонтаны. На Государыни жемилостивывзоры поднялся с громом в небо хфейерверкер имногая пальба окрест, ма бель, открылась.Но там уж всё для глаз моих подёрнулосьвоенным дымом, искрами и лёгким прахом.Как раз очнулась тут и чую, батюшки, что мухиобсели мне лицо! Все девки спят как мёртвыя.Святой Гeoprий! А встать – не встать, прикована как будтоя новой Андромахою к скале. Насилу уждотыкалась ногой до девкиной-то морды. Потом я поняла:халуй треклятый тот мне улеем душистымпредставил голову и с цельным роем пчёлок,трясущихся на вроде как пружинках и крючках. На горедумочка ушла из-под лица, а мёд как раз полился…А впрочем будь здорова, мать. Твою яласку чую. А объявлюсь, как сделаюсь здорова.
1770-е. СПб. / 3.VIII.1981
Москва того года
1
Люди стали помирать. И пошлатакая ересь: Богородицы икона, наворотах в Белый город из Варварки,тридцать лет не слышала молебнови не грелась в пламени свечей;порешил Христос каменьевград обрушить на Москву,да вступилась Богоматерь,упросив на православныхмор трехмесячный наслать…Навощили,просмолили тут одежды лиходеям,душегубцам и – в фурманщики послали,нацепив на морды маски.Чтоб из окон да со снегамосквичей бы волочили, собирали,согребали – дали крючья им напалках. Но и так не поспевали.ПоразительФридриха Второго, что второй командовалстолицей, бросив всё, бежит в свои деревни(где старик не заразился, хоть и помер ровночерез год).А Москва молилась и пустела,а потом, уставши вымирать,загуляла, грабила, зверела и, поднявшисьс воем на дыбы, затоптала в снегбагровый своего архиерея.
2
И вот, герой на смену беглецу,явился генерал П.Д. Еропкин!Два дня с седла он не слезает,гоняет холостыми, пуляет боевыми ибунт примерно усмиряет. А там, глядишь,и нет чумы…Москвы начальником,с андреевской звездою на кафтане,его сажает мудрая Фелица и спрашивает так:«Скажи ещё, чего желаешь. Крестьян – тактысячи четыре?.. Долги отдам за все пиры…»Еропкин ей, с поклоном: «Нет, Государыня, довольнои прежнего с меня. И статочное ль дело,коль мы начнём должать, чтоб, матушка,за нас тебе платить?!»Тогда Екатеринасвятой Екатерины звезду послала с лентойЕропкиной, жене.Как все орлы златого века,Еропкин пудрился, носил пучок, причёсанбывал в три локона. Еропкин был стрелок:стрелою яблоко у отроча снималс затылка. С крестьян же брал своихоброку двух рублей не боле. Собой красавеци силач он был в лета младые. А умер сразу,как заснул, не поджидая часа рокового:он лбом расплющил табакерку,три пульки отыгравши в рокамболь.