Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,где Генрих и Франциск блажат с Наполеономв зелёной зале, где приветил свет Господнийтринадцатый, субтильнейший Людовик.Обиды в горле – вешний знак,что мы уста отвадить запоздалиот уст,что, руку сняв с невзрослого плеча, мыза глаза уцепимся глазами,за ворот – вздохом, страхом —за рукав. Пора. Имы молчим, как сон непоправимыте сотни лет вперёд или назад, где мы —не мы, нас не довольно нам ис нами нам не вольно, и не отпущенапрощальная
вина.
28. II.1985. Париж
«Среди непроходимых глаз и хруста льда и…»
Среди непроходимых глаз и хруста льда илавы, в засеке непроглядных снов, в кольцекрестов над пластом насекомых, в видузаоблачного зева, сосущего своё изжил, в долгу у накренённых стен, которые —такой же дом, как тадерновая дыра, как та тесоваядомина, – мне снится, чтоне хочется вставать, что озеро, карета межпятнистыми стволами, в которой катитскорбная фон Мекк, которой и не снилосьподходить, что из-за мартамаковый апрель выглядывал, но дна недостаю стопой – не выдохнуть и невдохнуть, – что мне не вынырнуть: я захлебнулсяснами про то, что вдруг проснусь срединепроходимых глаз и хруста льда и лавы.
14. III.1985. Париж
«Откуда взялся, мальчик, ты и почему…»
Бахыту Кенжееву
Откуда взялся, мальчик, ты и почемутакой ты старый, и отчего, от чада ижены зарывшись в складкуутренней портьеры, ты веко трёшьопять, покуда пузырится крайзари, запястие тебе над —резавший лучами?
28. III.1985. Париж
«Одиночества улички шаткие, я в обнимку…»
Одиночества улички шаткие, я в обнимкус собой куролешу по палубам вашим. Одиночествалюдные парки, где изъян не сокрыть, как насбыте илотов, порицаю ваш ветер прелый,наст кленовый, хрустящий фалангами, искамьи перекрапленный остов. Под глазамигуляет осколком одиночества радугаломкая. На плече каменеющий воздух,и снедаемый заживо вечер одиночествазастится встречей.
10. Х.1985. Париж
Блаженной Ксении
«Ты поди, поди, пригожий. Ай, уКсеньюшки-то нашей глазонькигорят. Так и светят над могилкой.…А ещё скажу, во дню ведьсколько раз добавлю масла,ну а после – во всю ночку никого,никто не тронет, а, глядишь,уже до света, как вернусь я,и не гаснут никогда».Спину розовым снегом исхлещет:за тобой пургу ночнуювыстою в мольбе. Ох, АндрейФеодорыч, в тень глазниц своихкромешных схорони меня, в сейдали от дали невской облегчина горле узел чуточной змеида над стаей детских пеней поведиперстом. То в меня на Петроградскойкамнем бросят те мальчонки,коих след сотлел. В дом войдёшь,и у порога битый век прожду.На извозчика – я следом. Богв святых Своих кольдивен, не отринь меня.
27. VII.1986. Пб.
Казарма
Однажды был за полем лысым синийлес на краешке небес, на кончике ресницы; улба – железо сизой койки, окно, потомзабор, дорога поперёк зрачка; надлесом тонким – голубое, а выше – сновалес подоблачный – над кислым испарениемпортянок, выскобленным полом, надтумбочкой пустой и табуретом.Однаждыя ушёл туда, а там обнял пятнистыестволы и в сердце землю целовал,кружился, плакал, пел однажды. Тамвыси дрогнули, набухли и уронили ливеньпряный, краткий.Сквозь гриву луговых стеблейвоздутые текли громады. Чело овеяло приникшеюдушой. Один. Потом? Потом бывал подчас ижив (обычно слыл), а волен – раз. Однаждыбыл забор, дорога, на кончике ресницы синий лес.
18. XII.1986. Палезо
Фотоповесть
В городе Пушкине, в Царском Селе, жиликузены в любвях и печалях – Женяи Жора, брюнет и шатен. Обществознало: два шкодные Ж. Дом на Московскомшоссе, 33. Позже снесён. Толькорыжая яма. Узких рубашек, расклёшенныхбрюк больше не носят Жора иЖеня. Лондон-Париж: телефонныхсчетов понасылавшие годы. Пачкичудных фотографий; с коленскатятся Жора и Женя. Песенотпетых и там не поют, мольпиджаки доедает в тесном шкафуу какой-то из мам. Жора со мноюглотает вино. Павловских мостиков,снежных аллей и аполлонов досталосьстене. И до светла египтяне в бистропивом его надувают. Женя и Жора:матовых, глянцевых слившихся лицне усомнятся уж юные взгляды.
22. II.1987. Париж
Ирине Одоевцевой
Пламя хладных сиреней охлестнулоограды предместий. На версальскомвелосипеде отбывая в шелест майский,завожу прощальными губами: «Выпокидали нас, вы сталидалеки…»Впредь мне вас не кататьмеж больничных платанов, поминаялихом плеск крутых видений,вновь из измороси эмигрантской невнимать в субботнем опупенье дискантупетропольского срока.Но ваших глазромашковые были и речи плеч и рукнепретворимость пусть в далеке моёмродимом приветит день бессумрачныхночей, и русских дружб апостольскоебденье ваш вечер незагаданныйпродлит.
8. V.1987. Палезо
«Полый ящик мой почтовый в недрах…»
Полый ящик мой почтовый в недрахистово хранит тополей подлунныхпрофиль на домашних облаках, пухи прах забвенных песен, горсткузвёзд и мост из бездны на кометахневских фонарей, стаю стёртыхпоцелуев на парче худых знамён,вереницу дней незрячих – вдольобломленного края за хмельнымповодырём да долинных ветроввзмах холщовый над пернатымсим подранком, что не двинетклювом, не вспорхнет, снова глазомрозоватым глянет так из-под ключа,будто ждали с острова Россия нынчес ним всю тьму весомыйвздох, будто мы ещё не угадалиящик полый мой почтовый утромчем со дна на нас дохнёт, какприкажет с Богом поживать, почиватьдо солнц иного срока.
23. V.1987. Палезо
«Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагон…»
Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагоннад Сенойпятитсявперёд.За то, чтопоспеваю торопиться, опять просо —бираюсь опоздать. Помилуй мя,придирчивая радость, не за оскоминуежевоскресной жвачки – за утреннийозноб свечных стеблей. В набухшейсфере вязнет взгляд. Зарезаннее агнцуне бывать, закланнее – тому напеву,что кротче не было в свой срок и час,когда безбольно обмирали, когдамы толькообвыкалисьс отвычкойжить.