Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
— Моего Еремея спустить, показал бы ей, — азартно сказал Студенцов и ласково потрепал пса за ухо. Тот с возгласом зевнул, будто ответил: «Можем, дорогой, но стоит ли?»
— Взрослые люди, а… — с осуждением буркнул Головнин.
— Ерунда, мальчики, — бодро возгласил Вася Баранчиков. — Если бы черная, тогда неприятностей жди. Но кошка-то серая, с подпалинами. Едем дальше… Раз-два и — Вася не чешись!
И он свернул на проселок.
За разговорами не заметили, что под открытым навесом возле трактора стоит человек в стеганке, пристально провожает машину и
Им надо было в первую очередь этого человека заметить.
К вечеру все так устали, что с трудом передвигали ноги. Неудачи начались сразу. В городе, с тепла, с постели, мороз не был так заметен, но вот остановились в деревушке у крайнего дома — там жила Васина мама — почувствовали звенящую тишину. Баранчиков ушел в дом, остальные разбирали ружья, готовили лыжи и прислушивались. Ветерка, даже малого, не было, серый туманный воздух расплавил очертания леса. Павел Иванович вдруг приложил ладонь к уху, попросил замолчать. Все замерли. И тут отчетливо послышался хруст снега. Он нарастал, становился громким. Потом из-за бугра вынырнула черная точка: от соседней деревни шел человек. Они слышали его шаги.
— Такой шум… тут за километр не подойдешь, — сказал Ломовцев. — Никчемное занятие — бродить нынче по лесу.
— Может, в лесу и помягче.
Вышел Баранчиков, расстроенный.
— Всё, мальчики, остались без собаки. Дядька гостит, ушел на охоту. Где его искать, не знаю.
Было от чего приуныть: без хорошей собаки на зверя — какая охота.
— Без собаки нечего делать…
— Разве Еремей без четырех ног? — обидчиво спросил Студенцов.
Посмотрели на Еремея и решили: раз уж приехали, день все равно пропал, надо идти в лес.
В лесу было чудесно. Белые шапки висели на деревьях, трогательно и беззащитно выглядели совсем засыпанные маленькие елочки.
Перед болотом нашли след одиночки-секача. След был утренний, крупный.
Студенцов остался с Еремеем: он, выждав, толкнет зверя. Остальные пошли расставляться по «номерам».
Дали большой круг, и все-таки кабан услышал шум, поднялся с лежки и ушел.
Баранчиков, выросший в этих местах, махнул призывно рукой и бросился в обход нового «куста» с плотным ельником-подростом. По его расчетам, зверь там мог задержаться…
Легкий на ногу Студенцов продирался сквозь чапыжник. Пес Еремей старался не отставать от него. Когда доктор, весь обсыпанный снегом, вышел к кромке леса, увидел охотников, спокойных, безучастных, — кабан, не задерживаясь, ушел краем в лес, который сплошняком тянулся на десяток верст. Нечего было и думать достать его.
— Вспомнишь Индуса, — тяжело дыша, говорил Павел Иванович, когда возвращались к машине. — Не собака — профессор был. Как работал! Уж бегать не мог от старости, а чутья не терял: посмотрит на тебя и в ту сторону, где зверь находится. И хоть бы раз ошибся.
— Не торопите события, и Еремей еще «проснется», — вступился за честь своего пса Студенцов.
— Он у тебя по утрам просыпается, с него достаточно, —
Понимали, что охоте помешал мороз и безветрие, стронутый кабан пошел ходом — и, будь Еремей хоть семи пядей во лбу, ничего бы не получилось, но все были раздражены, а раздражение — великая вещь, надо найти живого виновника, тогда полегчает. И виновником признали рыжего Еремея. И всем полегчало. Кроме Студенцова..
Студенцов надулся, не пожелал даже перекусить вместе со всеми, ушел в лес смотреть рябчиков. Сам Еремей был менее обидчив: стоял сзади обедавших охотников и зорко следил, нет ли среди них зевак.
Короткий зимний день кончался.
— Ничего, мальчики, еще не все потеряно, — сказал неунывающий Вася Баранчиков. — Охотника минута кормит.
Охота закрывалась через две недели, в двух оставшихся выходных уйма минут, и, поразмыслив, все согласились с ним. Отчаявшийся охотник — не охотник.
А возвращались невесело. Молчал Павел Иванович, внимательно вглядываясь в дорогу, дремал от постоянного недосыпания доктор Студенцов. Иногда поднимал голову Ломовцев, в черных глазах которого таилось такое, что наводило на мысль: ведь знает человек что-то, чего не знаем мы, и не говорит, не хочет поделиться…
Сергею Головнину вспоминалась прочитанная недавно книжка Смуула. В ней он наткнулся на страницу, прочел и снова стал перечитывать. Герой отправлялся на пароходе в плавание. Перед отплытием в каюте появился таможенник. Таможенника не интересовали чемоданы, он только вежливо спросил:
«Нет у вас ничего лишнего?»
«Нет у меня лишнего», — сказал путешественник.
«А у вас имеется личное мнение?»
«Разумеется…»
Таможенник объяснил, что это как раз то, что является лишним, что принесет неожиданные хлопоты. Личное мнение никому еще не помогало: личное мнение, высказанное о друге, превращает друга во врага, еще хуже высказывать личное мнение о начальстве.
«Сдайте его, — сказал таможенник, — в вашем путешествии оно может оказать вам плохую услугу».
До знакомства со своей женой Людмилой Головнин был вхож в один дом, в котором среди многочисленных жильцов обитала приятная во всех отношениях особа. Когда она перечисляла, что они приобретут после свадьбы, это еще не тревожило. Но однажды ее мама загнала его в угол, улизнуть было невозможно. «Вы должны уже сейчас отказаться от некоторых своих привычек», — сказала мама. По ее словам, его привычки в доме, куда его примут, будут казаться странными, по меньшей мере странными. «Что за привычки?» — спросил он. Оказывается, как-то за столом он спорил с человеком, с которым нельзя было спорить: это был нужный человек; неуважительно отозвался о гостье, опять-таки нужной дому. Удивительная память оказалась у мамы. «В порядочном обществе себя так не ведут», — сказала она. «Но я говорю и поступаю, как думаю, — возразил он ей. — В конце концов, это мое личное мнение». — «Лучше уж вы держите при себе свое личное мнение. Людям будет спокойнее», — отрезала мама. Головнин еще раз высказал свое личное мнение и больше не приходил в тот дом.