Рэймидж и барабанный бой

Поуп Дадли

И все остальные, кто был с ним в Картахене — рыбак Фуллер, молодой генуэзец Росси, веселый цветной моряк Макстон и Свен Йенсен…

И сама «Кэтлин» — она ведь как живая, у нее есть собственные желания, свои особые небольшие капризы, которые ее капитан должен был понять и которым должен был потворствовать; она отвечала всей своей деревянной душой, когда ей управляли должным образом, но становилась мертвой деревяшкой, когда человек ошибался с точной установкой парусов или был слишком груб на руле. Дрова — он отправит ее на дрова, превратит в плавающие обломки, которые будут разбросаны по прихоти ветра и течения через месяц, а то и через год по португальскому, испанскому и африканскому побережьям. Люди, говорящие на разных

языках, соберут ее деревянные останки и отнесут их домой, чтобы бросить в огонь или использовать для ремонта дома, и никогда не узнают, откуда они взялись.

Он не сводил глаз с нескольких квадратных дюймов настила палубы под ногами: он видел все горные хребты из песчинок, возвышающиеся над крошечными долинами, где более мягкое дерево было выскоблено за эти годы бесчисленными моряками. Он видел песчинки, сучки, самую структуру древесины с вновь обретенной четкостью, как если бы всю свою жизнь, не догадываясь об этом, он смотрел сквозь мутное стекло, которое неожиданно протерли. Он видел сморщившуюся поверхность мягких черных кожаных туфель, отмеченную белыми линиями, где соль высохла в складках. Он чувствовал нисходящий поток от грота и поглядел на него, чтобы понять, что он прежде действительно никогда не видел устройства паруса. Ни, когда он посмотрел за борт, этих похожих на мягкие пирамиды волн. Ни смертоносной группы пяти или шести вражеских линейных кораблей, один из которых был самым большим в мире — самой большой вещью, какую руки человека когда-либо создавали, чтобы плавать по морям и убивать.

Это вид вернул его к настоящему и весьма ограниченному будущему. «Кэтлин» была достаточно близко теперь, чтобы корпуса ведущих кораблей Кордовы, обрисовались целиком над линией горизонта, и на мгновение их размер и медленное продвижение напомнили Рэймиджу эпизод из детства: он присел, грязный, возбужденный и взволнованный, в камышах на берегу озера, его глаза — только на несколько дюймов выше воды — устремлены на лебедей, возвращающихся к своим гнездам с птенцами: красивые, величественные, роскошные в их плавном движении, и притом каждый — с зоркими, внимательными и злыми глазами, готовый напасть на все, что встанет на пути, особенно на маленького мальчика, прячущегося в камышах.

«Сан Николас» все еще шел первым, образуя острый конец клина, с «Сальвадором дель Мундо» на его раковине левого борта, за которым шел «Сан Жозеф». На ближней к нему стороне клина «Сантиссима Тринидад» был на раковине правого борта «Сан Николаса», с «Сан Исидро» по корме. «Сан Николас» был ключевой фигурой, и он был благодарен судьбе за то, что хотя он был 84-пушечным, он был лишь четвертым по величине из этих пяти.

Он почувствовал под рубашкой перстень с печаткой Джанны, сорвал его с ленты, на которой он висел, и надел на мизинец левой руки. Он подошел отлично, так как это был мужской перстень, и Джанна обычно носила его на среднем пальце. Забавно, думал он, что семейная реликвия Ди Вольтерра, передаваемая из поколения в поколение, должна была покинуть фамильное гнездо в Тоскане, чтобы провести остальную часть вечности вместе с ним на дне океана в одиннадцати лигах к юго-западу от мыса Сент-Винсент. А Джанна была и будет пребывать с ним душою: благодарение Богу, не телом.

Мрачные, болезненные мысли, но простительные. Он чуть не рассмеялся над мыслью, что он всерьез считает нужным прощать себя.

Когда Саутвик отходил от Рэймиджа, ему было жаль, что он не пожал ему руку. Но он не мог, потому что экипаж судна увидел бы это и решил, что они прощаются. Это не заставило бы их делать их дело спустя рукава, но долгие годы в море научили Саутвика, что моряки дерутся как черти, когда есть шанс выжить, но приговоренный редко пытается проложить себе путь с эшафота. Человек склонен покоряться неизбежности — которая, ухмыльнулся он над каламбуром, неизбежна.

У

штурмана, отдающего приказы не задумываясь, в силу привычки, было время, чтобы осознать, что втайне он всегда боялся того дня, когда будет слишком стар, чтобы выйти в море. Он ненавидел дома, ненавидел сады и больше всего ненавидел саму мысль, что закончит свои дни, поставленный на якорь в одном и том же доме, в одном и том саду, и сможет покинуть их только в простом деревянном ящике (он оговорил это в завещании: обычный дорогой гроб с бронзовыми украшениями будет греховными расходом хорошей древесины, металла и денег).

Взяв курс на «Сан Николас», он сознательно остался около мачты. Мистер Рэймидж прислонился к гакаборту с таким выражением лица, которое ясно говорило Саутвику, что он устремил последний взгляд далеко за горизонт, в свой собственный мир. Вероятно, думает о маркизе. Да, они составили бы красивую пару, думал он печально. Теперь какой-то неведомый молодой щеголь поведет ее к алтарю.

Этот юноша — Саутвик находил, что ему нетрудно повиноваться его приказам, но все же думал о нем как о юноше — родился со всеми возможными преимуществами: сын адмирала, наследника графства, умный (кроме математики, что он сам охотно признавал), с чувством юмора и своей особенной, трудно поддающейся определению способностью вести за собой людей. Всего несколько лет в море, почти достигший двадцати одного года (и неизвестно, достигнет ли) он унаследовал врагов своего отца во флоте и до сих пор побеждал их.

До сих пор — и это все, чего юноша достигнет. Теперь он собирается пожертвовать своей жизнью (против врагов короля, не иначе) в маневре, который, вероятно, потерпит неудачу — не по его вине — и почти никем не будет оценен, кроме его отца и коммодора. Храбрость, думал Саутвик, когда проревел через свой черный лакированный рупор приказ матросам на мачте, не самое подходящее слово, чтобы описать то, что необходимо, чтобы приговорить себя к смерти.

Джексон ощупывал два пистолета, которые мистер Рэймидж дал ему, и задался вопросом, держать их при себе или просто положить куда-нибудь. Они не понадобятся теперь — и он знал это задолго до того, как мистер Рэймидж вытащил их из-за пояса бриджей и начал черкаться в блокноте.

Американец начал предполагать, чем все это закончится, когда мистер Рэймидж прервал обед старого Саутвика, и знал наверняка мгновение спустя, когда старшине-рулевому приказали привестись круче к ветру. Джексон был удивлен, сколько времени понадобилось старому Саутвику, чтобы понять то, что мистер Рэймидж намеревается сделать. Джексон предположил, что это потому, что Саутвик стар и слишком закоснел в своих привычках — почему все еще остается штурманом судна, столь маленького, как «Кэтлин», — чтобы ожидать, что кто-то может сделать что-то необычное. И Джексон понимал, что сам он уже получил урок от мистера Рэймиджа.

— Неожиданность, Джексон, — вот что выигрывает сражения, — как-то сказал тот. — Если ты не можешь обмануть врага тайком, можешь всегда удивить, выкинув что-то абсолютно неожиданное прямо у него перед носом!

Ну что ж, сын старины Пали-Без-Передыху делает, что он проповедовал, хоть это и будет в последний раз. Джексон не чувствовал сожалений, когда смотрел на суда Кордовы, зная, что они, вероятно, убьют его и остальную часть кэтлинцев в течение часа. Он не чувствовал сожалений в день, когда уходил из Чарльстона юнгой на шхуне в Вест-Индию; никаких сожалений, когда побережье Южной Каролины наконец исчезло за кормой на горизонте. Это было почти двадцать пять лет назад, и он до сих помнил это. Никаких сожалений и тогда, когда его насильно завербовали в королевский флот, несмотря на его американское гражданство. И он знал, что если бы получил шанс вернуться назад и поступить по-другому, чтобы не рисковать умереть в этот День св. Валентина, он ничего не изменил бы.