Резидент, потерявший планету
Шрифт:
Жила семья спокойно, младшие учились, обживали с Эльмой свое новое хуторское хозяйство. Олав работал на стройке. А в марте сорок девятого произошла ссора между Айваром и работником народного дома, депутатом сельсовета, человеком новым в уезде, но горлопаном и демагогом. «Ты из семьи пособников! — кричал он при всех Айвару. — И хозяйство ваше кулацкое!» Айвар сгорал от стыда, по хуторам пошел шепоток. Дошло до Эльмы, она растерялась: «Какое же кулацкое — шесть соток, как у всех».
Бросилась в сельсовет, там обещали разобраться, а ничего не предприняли. Но кому-то понадобилось, видно, довести до трагической развязки выходку работника народного дома. В районе Табивере неизвестные бандиты ранили милиционера. В дом к Оясоо была подброшена анонимка: в ней сообщалось, что подозрение пало на младших Оясоо (а они как раз в тот день ездили в Табивере за покупками), что прокуратура, якобы, рассматривает этот террористический акт как месть братьев за клеймо кулака, советовали пока не поздно, Айвару и Арво спастись в лесу. Недолго думая, не спросясь у матери и не дождавшись приезда Олава, оба брата скрылись из дому.
Эльма бросилась к давнему другу семьи Хансу Матику. Ханс обещал помочь, но было поздно. Айвар и Арво присоединились к какой-то шайке и совершили налет на колхозную подводу.
Самое странное заключалось в том, что не успели братья исчезнуть из дому, как эмигрантские газетенки уже возвестили о «новой волне антибольшевистского протеста, начатой лесными войсками (?!) братьев Оясоо».
Всего этого Мюри, приехав в уезд, еще не знал, как не знал он и того, что буквально за неделю до него в дом к Эльме Оясоо в ночной час постучал пожилой осанистый человек. Он назвался другом ее покойного мужа и попросил ночлега. Визитер помнил многие подробности их довоенной жизни. Может быть, это расположило Эльму, а может быть, просто желание излить свое горе свежему человеку.
Незнакомец, назвавшийся Роогом, выслушал ее очень внимательно, сказал, что у него повсюду много друзей, и он сделает для семьи своего давнего друга все, что от него зависит. Но для этого он должен переговорить с братьями и готов задержаться на день. И Эльма устроила гостю свидание с сыновьями.
С ними Роог говорил уже прямее и откровеннее. Он показал братьям фотографии, на которых они были запечатлены во время их пребывания в Табивере и даже… нападения на телегу в лесу. Фотомонтаж был сделан мастерски и не вызывал ощущения фальшивки, равно как и постановление уездного исполкома о выселении семьи Оясоо и аресте младших братьев. Роог добавил, что эти материалы будут немедленно напечатаны в западной прессе, которая возьмет всю семью под свою защиту и даже будет добиваться предоставления ей убежища в Англии или Швеции. От братьев требуется немного: подписать соответствующее заявление для печати и помочь группе Яана Роотса в прикрытии. Подметив колебания Айвара и Арво, Роог предъявил им письмо их покойного отца, в котором старик Оясоо высказывал уважение господину Роогу и желание доверить ему судьбы своих сыновей. Слова отца убедили, и они написали под диктовку Роога все, что он просил. Обговорив, что пришлет к ним с дальнейшими указаниями своего доверенного человека, что паролем будет имя Тесьма, Роог исчез.
Вот в какой обстановке оказался лейтенант Мюри, впервые переступивший порог дома Оясоо. Эльма оказалась и недоверчивее, и хитрее, чем предполагал Мюри. Ни словом, ни намеком не упоминая о случайном визитере, она высказывала обиду на сельсовет, утверждала, что сыновей после их бегства не видела. Сколько ни пытались Пауль и Ханс воззвать к ее чувству благоразумия, она отвечала только одно: «Не я им грозила выселением с хутора, не я их обвиняла в убийстве вашего человека. Кто все это сделал, пусть тот и отвечает».
Наблюдения за домом Оясоо не дали ничего нового, сыновья как в воду канули. Разговор с Олавом в Тарту оказался тяжелым и надрывным: он был искренне убежден, что братья в отъезде. Процедил: «Теперь и мне туго. Только жениться хотел…»
На очередное свидание с Эльмой Пауль и Ханс явились с выпиской из решения уездного исполкома, снимающего с семьи Оясоо обвинение в кулацком характере хуторского хозяйства. За дискредитацию местной власти был отстранен от работы в уезде работник народного дома. Пауль сообщил, что органы прокуратуры расследовали покушение на милиционера в Табивере и с братьями Оясоо его никак не связывают, что явка с повинной братьев позволит им сразу же продолжить нормальную жизнь на хуторе.
Чувствовалось, что старуха растеряна. Такое быстрое и беспристрастное рассмотрение дела вызвало у нее рой новых мыслей. «Может, это друзья господина Роога помогли?» — вдруг вырвалось у нее. «Человек он влиятельный», — вслух и не без умысла предположил Пауль. Легко выспросил у хозяйки несколько подробностей, поклонился, ушел.
Наутро у матери появился Олав, потребовал объяснений. Он устроил страшный скандал, заявил, что не позволит второй раз случайным и нелепым событиям ломать его жизнь. Невзирая на протест матери, он порылся в вещах братьев, обнаружил одну оставленную Роогом фотографию, поддельные постановления и прочие бумаги, в которых не оказалось только письма старика Оясоо. Все это он передал Мюри. Пауль явился к Эльме, уже подготовленный для разговора.
Через неделю старуха стала откровеннее, но по-прежнему уверяла, что связь с сыновьями не поддерживает, а с господином Роогом их, мол, свел случай.
Наблюдения бойцов народной защиты действительно подтвердили, что за все это время к дому Оясоо никто не подходил и старуха ни с кем не общалась. Обдумывая эту странную ситуацию, Пауль и Ханс перебирали возможности сигнализации из дома сыновьям, но ничего путного, кроме выставленных молочных бидонов на дороге, изобрести не могли. Олав, мечтавший отвести от себя малейшие подозрения в пособничестве братьям, признался Мюри:
— Все у нас, как было. Чудно только: мать любила на ночь второй раз натапливать, сейчас ежится, а не топит.
Обсудили с опергруппой. Вечером Пауль и Ханс снова появились у Эльмы, принесли булку, дескать, чайком захотели побаловаться. «Хорошо бы протопить», — предложил Ханс. «Это в два счета, — поддержал его Мюри, — я сейчас вязаночку принесу». Эльма встала в дверях, заслонила выход, из глаз ее медленно потекли слезы.
— Поговорите же с ними, — мягко предложил Мюри. — Неужто лучше, если сыновья явятся на хутор и будут захвачены с оружием? Они должны явиться сами. Сами, понимаете? Добровольно!
Эльма попросила, чтобы первый визит сыновей «на дымок из печной трубы» происходил без посторонних. Мюри дал слово. Но он наблюдал, скрытый сугробами, как в отсвете лунного сияния, будто побитые собаки, пробирались в свой дом зигзагами две дрожавшие тени.
Олав передал братьям все, что просил Пауль. И о решениях уездных органов, и о провокации-анонимке, и о фальшивках Роога. «Вы были сопляками, — презрительно сказал Олав, прочтя хранившееся у братьев «письмо отца», — никогда старый Олав не разводил нюни и не собирался доверять нас чужаку. Липа все это». Олав добавил, что братья ему поверили, но хотели бы иметь на руках какую-нибудь бумагу от властей.
Они получили через Олава все разъяснения прокуратуры. И Олав же должен был заехать за братьями в лес и привести их в Тарту. Ждал этих лесных гостей довольно почетный эскорт: кроме Мюри и Ханса Матика, в уездном отделе госбезопасности находились секретарь укома партии и прокурор, обязанный оформить явку с повинной.
Время подходило к шести вечера — «расчетному часу», когда должна была подъехать машина с братьями. Шесть часов, семь, восемь…
— Что-то мы нечетко сработали, — заметил прокурор.