Римская звезда
Шрифт:
– Зачем орете? – поинтересовался горбун, сверкнув глазами.
Мои сарматы упали на животы и закрыли вшивые головы руками. Я не понял – то ли этого требовала процедура, то ли они испугались, что прогневили хозяина шатра и решили раболепием упредить вероятные громы-молнии.
Я же остался стоять. Еще в Городе я усвоил: лебезить перед сильными – пустая трата сил. Все равно что дарить дешевые подарки баснословным богачам.
– Гладкий сказал, что знает Угря. Мы не убили его. Взяли его для тебя, – угодливо сообщил вожак.
– Вы сделали правильно. Он мой друг. Сейчас же верните ему то, что у него отняли… Вон с глаз моих, – бесцветным голосом произнес горбун. И, безо всякой паузы, добавил, уже по-гречески:
– Тебя же, ссыльный любимец муз, прошу к моему скромному очагу.
Я не сразу сообразил, что греческая реплика обращена ко мне, и что мой Угорь, знаток Каллимаха, и волкоглавый колдун – одно лицо. Сарматская дубинка и пять полуголодных дней не пошли на пользу моей догадливости.
8. Мы неотлучно сидели в шатре Угря до самой ночи.
Вначале рассказывал он, потом я. Оказалось, Угорь имел не только греческое имя – Филолай – но и греческую судьбу. Родился в Афинах, в семье преуспевающего купца. Сызмальства полюбил стихи, в пятнадцать – рассорился с семейством и перебрался в Фивы. Там, в перерывах между любовными интригами и поэтическими состязаниями, он сочинял надгробные надписи и свадебные гимны – как выражаются в Томах, «для поддержания штанов».
Рассудив, что поэзией можно заниматься и на сытый желудок, Филолай затеял дело на паях с младшим братом Хрисиппом. Во время одной из торговых экспедиций, конечным пунктом которой был далекий Херсонес Таврический, наш поэт попал в кораблекрушение, но чудом выжил – единственный из всей команды. Вскоре Филолая продали в рабство выходившие его фракийские крестьяне. Его хозяином стал просвещенный сарматский колдун, правая рука тогдашнего вождя кочевников Куксы. А когда колдун умер, Филолай сменил имя на имя своего бывшего хозяина. И стал называться Угорь. Он уже давно не был рабом. Но в родную Грецию возвращаться не спешил, чудак.
Неспешно текла наша беседа, подзвученная собачьими перебранками на окраине кочевой сарматской столицы.
– Но к чему это все, скажи? – допытывался я у Угря.
– К чему – что?
– Эти шкуры… Горб этот… Ведьмачий череп… Ведь ты был поэтом, Угорь! И сами Семивратные Фивы тебе рукоплескали!
– Я остался поэтом. Только раньше я складывал стихи из слов. А теперь я слагаю их из событий.
– Не понимаю.
– Не хочешь понимать, – пожал плечами он.
– А этика?
– Что – этика?
– Ведь ты сам говоришь, сарматы – бич божий!
– Верно, бич, – подтвердил Угорь.
– Тогда и ты, выходит, тоже бич?!
– Нет, не бич. Я – свинцовый грузик на этом биче, – невозмутимо отвечал Угорь. – Я делаю движения бича на одну толику более точными. В этом мое предназначение.
– Но ведь дикари-сарматы убивают греков, убивают римлян, убивают всех, кого встречают на своем пути! Не могу взять в толк, как тебе, ученому греку, не противно в этом участвовать?!
– А я не участвую, Назон.
– В смысле – не убиваешь?
– Нет, убиваю иногда. Но все равно не участвую.
– Объясни лучше.
– Я представляю здесь, в краю сарматов, Бога Смерти. Это он – убивает. А я просто смотрю. И чем внимательнее я смотрю, тем реже он ошибается, – с этими словами Угорь исподлобья глянул на меня так, что по моему хребту побежали мурашки. В его синих, как цветок василька, глазах, на миг отразилось нечто чужое и грозное, от чего даже самым бесчувственным людям становится не по себе.
– Это сложно как-то… – стушевался я. – Скажи лучше, ты за Фивами здесь не скучаешь?
– Фивы – они как шлюха. Сегодня отдаются тебе, завтра – случайному прохожему. Сарматы не таковы. Уж если полюбят кого, то навек. Умрут за свою любовь – неприхотливую, как воробей, широкую, как море. Я сам не заметил как к ним привязался.
– Понимаю. Я женился в первый раз из тех же примерно соображений, – сказал я. – Правда, сарматов полюбить я бы не смог. Даже в ответ на любовь, широкую, как море.
– Да тебе и не нужно. В твоей судьбе я не вижу такого предназначения.
– Ты про свое предназначение скажи мне, Угорь.
– Про Бога Смерти?
– Нет. Про этого утром расскажешь, если захочешь. Про колдовство скажи. Ты и впрямь колдуешь? Или все-таки жульничаешь? Обещаю, никому твоих тайн не раскрою!
К моему удивлению в ответ на этот вопрос Угорь расхохотался. Но не «зловеще» или как-нибудь этак, «со смыслом», а без всяких вовсе смыслов, окрыляюще легко. Так умеют смеяться только отроки и греки – недаром же последние комедию изобрели.
– Ох, Назон. Уморил, – прошелестел Угорь, утирая мизинцем слезу. – Я – жульничаю! Да ты пойди пожульничай в моем ремесле! Здешний люд не понимает шуток! Коли поймают на обмане, отрежут тебе руки, ноги и – в омут, раков кормить. Жульничать на ниве этой можно только в просвещенных краях, где легко обманывают, но и легко обманываются… Здесь, у сарматов, все серьезно, как в Аиде. Приходится работать на совесть – порчу на соседские стада насылать, духов-покровителей задабривать, в волка перекидываться…
– Сам выучился?
– Двенадцать лет ходил в подмастерьях.
– Я бы не смог. Особый талант нужен.
– Смог бы. Для колдунов поэты – самые способные ученики!
– Почему?
– Поэты приносят в мир имена вещей, – пояснил Угорь. – Иные имена – придумывают сами, иные – угадывают. А иные – даже воруют, как Прометей пламя. Сначала у людей появляются имена. А потом уже – сами вещи. В отрочестве мы читаем про любовь у Анакреонта, и только в юности – по-настоящему влюбляемся. Я говорю, конечно, про хороших поэтов. Потому что плохие лишь повторяют имена вещей, принесенные до них.