Римская звезда
Шрифт:
Во время нашей стоянки на нас намеревались напасть две дюжины всадников невесть какого племени. Но, опознав в нашей охране германцев, тут же дали деру.
Затем у Артака закончились слова. Он молча сидел на скамье и задумчиво теребил бороду.
Так двигались мы на восток, будто зачарованные, под нежарким солнцем, обтекаемые незлым ветерком.
На десятый день плавания перед нами выросла из вод обширная песчаная коса. Кормчий объяснил, что эти места зовутся Эионами.
Эионы оказались царством розовых пеликанов. Гонористые птицы промышляли рыбу повсюду. Грузно, нехотя подымались в воздух при приближении наших либурн и, описав дугу, садились за кормой. Там и сям пойманная молодь скумбрии, сверкая боками, посылала своим рыбьим родичам последний привет.
Ближе к вечеру, когда мы остановились на ночлег в виду небольшого святилища, четверо германцев (их звали Рорих, Херих, Гесво и Месвинт) заговорщически переглянулись, взяли лук, стрелы, по пять дротиков и отправились гулять. Гвалт, поднимавшийся то и дело в местах пеликаньих ночевок, свидетельствовал о том, что Рориху и его друзьям возжелалось во что бы то ни стало отведать мясца чудесной розовой птицы.
Вернулись они уже затемно – с тремя жалкими тушками. Судя по пустым рукам и пришибленному виду Гесво, он был тем самым неудачником, чьи дротики так и не нашли добычи.
На птицеловов набросились гребцы-колхи, которые прежде производили впечатление людей, безучастных ко всему, происходящему за пределами их желудков. Выпучив глаза и ударяя себя в грудь кулаками, колхи возбужденно скакали вокруг германцев – точно свора шавок.
– В чем дело? – осведомился я у Артака.
– Колхи говорят, что эти птицы священны. Их убийство прогневит какую-то местную богиню. Или бога, я не понял. Это смешно. Откуда колхи, рожденные на другом берегу Понта, могут знать местных богов?
– По-моему, сейчас дойдет до поножовщины. Что, пожалуй, и будет прямым следствием божественного гнева.
– Вряд ли.
Купец не ошибся. Остальные германцы (около дюжины) поднялись со своих мест и молча встали между охотниками и колхами. Поскольку германцы были в среднем выше на голову, маневр возымел действие: вопли гребцов сделались сдержанней, прыжки перешли в нервное перетаптывание.
Вскоре Рорих, Херих и Месвинт уже ощипывали пеликанов, бережно складывая все розовые перья под ножны своих мечей, чтобы их не унесло ветром. Колхи же, рассевшись кружком, ворчали в отдалении.
К сожалению, последующие события доказали правоту этих диковатых людей.
Стоило германцам вонзить зубы в вонючее пеликанье мясо, как над морем встала черная стена – с такой быстротой, будто в глубинах Понта сработала гигантская сценическая машина, вытолкнувшая к небесам ширму рокочущего мрака. Резкий порыв ветра выхватил из костра пригоршню мелких угольков и швырнул их в лицо Рориху.
По глазам полоснула ослепительная вспышка. Молния!
Еще одна! И две! За раз – три!
Один из колхов вскочил, подбежал к германцам и молча плюнул им под ноги.
Ударил дождь. Бичи молний подбирались все ближе. В реве ливня и в трескучем громовом неистовстве потонули причитания Артака. Распорядительные кормчие набросились с руганью на германцев, чтобы те помогли гребцам оттащить либурны подальше от полосы прибоя.
Спасаясь от непогоды, мы все набились под парус, натянутый наискось от борта либурны до земли. Неразумные Рорих и Месвинт продолжили пожирать пеликана и здесь, под навесом. Херих отнесся к божественной воле с большим почтением и сидел спокойно, вцепившись обеими руками в амулет – бронзовую фигурку оленя, которую носил на шее. Гесво держался золотой середины: свой кусок пеликана он утащил с собой, но пока что от трапезы воздерживался.
Кара небесная приближалась.
Когда молния ударила в корабль прямо у меня за спиной, испугаться по-настоящему я не успел.
3. Из-за глупых пеликанов и не менее глупых германцев мы оказались перед необходимостью вновь чинить либурну. Если подумать, еще легко отделались.
В конце концов мы покинули злополучные Эионы, прошли устье огромной реки, носящей имя Борисфен, и спустя некоторое время повернули на юг.
«Таврия!» – возвестил Артак.
Нам требовалось обогнуть большой полуостров, поэтому мы снова двинулись на запад и, пройдя неказистый низкий мыс с очередным жертвенником, взяли к востоку.
Меня ожидал ряд открытий, плохо совместимых с моими представлениями о северных пределах Понта. Я полагал, что природа Таврии во много крат суровее фракийской, а безлюдье там царит полнейшее. Однако, по мере того как мы сползали вдоль полуострова к Херсонесу, край расцветал на глазах. Живущие там греки оказались незлобивы, прямодушны и производили впечатление людей, твердо уверенных, что вчера было хорошо, и завтра хуже не будет. Соседствующие с ними тавроскифы тоже не казались такими уж варварами: многие понимали по-гречески, их скотина знала ярмо и плуг, детишки были умыты и стрижены.
В середине июня нам открылась Керкинитида. Этот укрепленный городок являлся, так сказать, провинциальным центром херсонесских владений. Артак сделал в нем двухдневную остановку, чтобы распродать часть мехов.
– Понимаешь, южнее на них спрос будет ниже. А севернее продавать было глупо, цены невыгодные, – пояснил купец. – Не сыскать для торговли мехом места лучше, чем Керкинитида.
Там я впервые за несколько недель смог выспаться в доме с нормальными стенами и крышей. И даже кровать была настоящая! Девушки из гостиничной прислуги пытались оказать мне особые знаки внимания. Я уже почти сдался, когда на меня вдруг нахлынула волна удушливой горечи. Я выгнал девчонок вон, чтобы они не увидели моих слез – ядовитых слез скитальца, влюбленного в римскую красавицу Фабию.
Херсонес, каким он предстал предо мной, мог бы служить образцом для подражания иным италийским городам – особенно южным. Ухоженный, чистый, чопорный, он во многом напоминал мой родной Сульмон. Конечно, местная природа и греческое происхождение города накладывали свою печать, и все же, если сравнить с Томами, можно было смело возрадоваться: я попал в центр цивилизации!
Прощание с Артаком и его сорвиголовами вышло трогательным. Кажется, купец всерьез полагал, что смог убедить меня в полнейшей никчемности Города в сравнении с Вавилоном, Сузами и Персеполем (напоминаю: эти почтенные столицы древности, по мысли Артака, были выстроены армянскими зодчими и управлялись армянскими наместниками). Эта мнимая победа, одержанная на поле риторической брани, склонила его к великодушию. Так что на прощание от Артака мне достались две блестящих собольих шкурки и самые сердечные слова. В частности, он пожелал мне, чтобы «сны были безмятежны, а жизнь была лучше снов».