Римская звезда
Шрифт:
– Не понимаю.
– Тогда лучше забудь, – Угорь махнул рукой. – Но запомни: уж когда поэт о чем-то думает, что-то лепит в своем воображении, как гончар – горшок, это случается всегда. То есть горшок всегда потом появляется. Собственно, колдун занят тем же самым. Он лепит в воображении горшки, которые лишь после него обретут вещественность и тогда в них будут варить пшено обычные люди. Но бывает, что колдун разбивает горшки. И тогда никакой уже каши… Страшен и гнев поэта.
– Получается, если я, допустим, желаю кому-то смерти, то он непременно умрет?
Угорь кивнул. И, помолчав, добавил:
– И твоему врагу здесь не позавидуешь.
Мне стало не по себе – ведь про Рабирия я ему не рассказывал. В этот миг мой вопрос о жульничестве показался мне нелепым. Я поспешил увести разговор в сторону.
– То есть, ты хочешь сказать, что вначале я придумал идеальную возлюбленную, описал ее в стихах раз этак триста пятьдесят, наделив разными обличьями, а потом уже встретил Фабию?
– Насчет Фабии не знаю. С тех пор, как меня оскопили, женщин для меня не существует.
– Тогда скажи вот что, – от волнения мой голос стал шершавым, как наждак. – Если я постоянно думаю о Городе, мечтаю туда вернуться, значит ли это, что когда-нибудь я Город все-таки увижу?
– Волшебный корабль твоего бегства, считай, достроен. Осталось лишь столкнуть его в воду.
– Кто же его столкнет? – уныло спросил я.
– Твой почитатель Филолай.
– Ну уж нет. Я никогда не посмею просить об этом всемогущего колдуна Угря, одно имя которого спасло мне жизнь! – заявил я решительно.
– Только всемогущий колдун – это ты, Назон, – хохотнул Угорь.
– ???
– Да-да, ты. Представь себе опытного канатоходца, который пришел в восторг от грациозной походки знаменитой красавицы.
– Легко, – кивнул я. Еще бы нет – я, считай, лиру походкам этим посвятил!
– Наш канатоходец очарован. Ему кажется, что порхающая пробежка красавицы по рыночной площади – вершина искусства перемещаться. Он может даже влюбиться в девицу, ведь все вокруг твердят о том, как изящно и точно ступают ее нежные ноги, обутые в невесомые сандалии. Но! Мы-то знаем, что, если канатоходец захочет, он за день выучится ходить столь же грациозно. А вот красавица разобьется, не пройдя по канату и трех шагов.
– Слишком сложно, Угорь! – взмолился я. Голова моя требовала новой порции целебного зелья. Угорь сварил его для меня, чтобы облегчить боль, облепившую мои виски.
– Канатоходец это ты. Красавица это я. Мне никогда не написать «Науку любви». Мое имя начисто забудут внуки тех воинов, что привели тебя сюда. Даже если я принесу Скептуху охапку самых блистательных побед и возведу его на боспорский престол! А вот тебя будут читать даже когда умрет сама латынь.
– Что за вздор ты говоришь, любезный Угорь! Латынь никогда не умрет!
– Это верно лишь отчасти, – он грустно усмехнулся. – Словом, я помогу тебе.
– Благодарю тебя, друг… Но даже ты не сможешь сделать так, чтобы Цезарь не искал Назона. Да и моей Фабии не поздоровится, если в Городе станет известно, что я бежал из ссылки.
– Я сомневаюсь, что тебя станут искать за порогом Аида, – заметил Угорь и поглядел на меня со значением.
– Ты… можешь устроить так… чтобы я… временно… умер?
– Ну нет, это слишком. Мой патрон, – Угорь опасливо глянул в звездное небо, что просвечивало через дымоходную дыру в шатре, – может рассердиться. С ним вообще лучше не шутить. Но… когда свирепые степняки повлекут поэта Назона на крюке через лед Истра на нашу сторону, твои соплеменники будут уверены: следующей переправой для тебя станет переправа через Стикс.
– Мои соплеменники?
– Когда Истр замерзнет, я приду к Назону в гости. Но я приду не один. Со мной будет тысчонка-другая подопечных… Не перечь, даже если тебе не понравится мой план, мы придем все равно – зимой нам, сарматам, дома не сидится. Грабежа душа просит, разбоя. Желательно – с отягчающими обстоятельствами, или как там говорит ваше хваленое римское право.
– А я?
– Ты просто выйдешь мне навстречу. В кольчуге и с мечом наголо.
IV. Назон плывет домой
1. Остаток зимы и начало весны я провел в гостях у Филолая (Угрем я теперь называл его в основном при посторонних). Напишу, пожалуй, «в обществе Филолая», хотя это будет правдой лишь наполовину. Сейчас объясню.
После разорения земель, прилежащих к Томам, во время которого поэт Назон «был дерзко похищен и, вероятно, зверски умерщвлен» (из отчета архонтов города Томы), сарматы действительно двинулись дальше на юг, как и обещали.
Но не все сарматы. Крохотный отряд, состоявший из Филолая, его доверенного слуги Луга, дюжины всадников-телохранителей и поэта Назона, повернул назад – в столицу сарматов, ту самую, где я уже поневоле погостил.
Спустя неделю – дни в ней различались в основном глубиной преодолеваемых нами сугробов – я очутился в знакомом шатре, покрытом рысьими шкурами. Разве что количество шкур утроилось. Ведь морозы!
Филолай собственноручно устроил для меня теплое ложе, рядом со своим. Более того: приказал доставить для меня… стол и стул. Мебель была дорогой, даже шикарной. Но изысканная красота ее, тем более кричащая, что стояла она на земляном полу, покрытом хвоей, меня не обрадовала, от нее почти физически пахло прошлым, насилием, жутью. Так и видел я умилительную, меблированную по последнему слову греческую виллу, – одну такую дали за Фабией в приданное – изувеченной и оскверненной пришлыми разбойниками-варварами…
– Ты думаешь, стул этот кровью невинных полит? – тотчас поинтересовался чуткий Филолай.
– Думаю.
– А что если полит? Ты сидеть на нем не станешь?
– Стану, ведь больше не на чем, – сказал я угрюмо.
– Не переживай. Это моя мебель. Я купил ее для себя, когда стал Угрем. Заплатил большие деньги. Я думал, буду иногда писать как культурный человек. Думал, что понадобится…
– Не пишешь?
– Не пишу, незачем. Но видишь – мебель мне все-таки понадобилась, чтобы произвести на тебя впечатление! – Филолай улыбнулся.